"Притащенная" наука

После 1917 г., наглядно лицезрея большевизм, академик Марр понял, что его «языковые изыски» вполне созвучны главной идее большевиков того времени – идее мировой революции. И он принимает радикальное решение: поставить свою работу на службу этой идее. Он быстро и легко доказывает малограмотным большевистским чинушам, что они сами недооценивают свое марксистское учение, что на самом деле марксизм глубже и действеннее, классовые отношения определяют даже структуру языка. Он берется это доказать, если ему создадут условия. Клюнули: в 1921 г. «под Марра» возникает Институт яфетодологических изысканий.

Уже к концу 20-х годов Марр – полновластный хозяин и непререкаемый авторитет марксистской лингвистики. Дело его росло, институт разбухал и стал почковаться: с 1922 г. – это Яфетический институт Академии наук, с 1932 г. он стал Институтом языка и мышления, из него в 1945 г. выделился в качестве самостоятельного Институт русского языка Академии наук.

Марра «яфетическая теория» уже не устраивала. Аппетит требовал большего: он стал основателем «нового учения о языке». Суть его гениально проста: если «буржуазные лингвисты» изучают язык как таковой, то марксизм требует рассматривать «содержание» языка, его «идеологию». Язык, мол, наглядно отслеживает общественное развитие. И коли скачкообразно одна фармация сменяет другую, то вслед за ними «скачет» и язык – он столь же радикально меняет свое содержание [463].

Для большевиков подобное – живительный бальзам и неоспоримое «научное» доказательство не только верности их идей, но даже своеобразное оправдание насильственной власти. Понятно, что Марр для них оказался бесценной находкой.

Академик Н.Я. Марр, отдавшись во власть марксистско-ленинского учения, прошел вместе с ним полный эволюционный цикл: марксизм – марризм – маразм. Это не ёрничество. Шведский лингвист Ханнес Шельд писал еще в 1929 г.: «Если отслоить общие формулируемые положения марксизма, образующие внешний научный каркас фантазий Марра, в итоге останется только марризм. Мне кажется, что его лучше называть маразмом» [464].

Умер Н.Я. Марр в 1934 г. Умер в зените славы. «Новое учение о языке» на долгие годы стало путеводной звездой филологов. И хотя идея построения социализма в одной стране, пришедшая на смену идее о мировой революции, не нуждалась в лингвистических изысках Марра, его имя оказалось крайне нужным уже окрепшему поколению его учеников. Именем Марра, как дубиной, теперь глушили инакомыслие в языкознании. Культ имени Марра был так силен, что лингвисты уже и не вспоминали, что возможны и другие подходы к языку, кроме «классового». Они уже не замечали, что работают в полностью обезмысленной науке. Тем более, что дело Марра подхватил его верный последователь академик И.И. Мещанинов.

И тут случилось поразительное. Науку о языке спас… Сталин. Нет, он, разумеется, ничего нового этой науке не дал, но он низверг культ Марра, а это уже полновесный вклад.

* * * * *

Теперь – подробности. Сначала попробуем ответить на вопрос: в чем причина появления марризма и ему подобных интеллектуально-идеологических извращений? Профессор В.А. Звегинцев считает, что и лысенковщину, и марризм, и «школу Покровского», и уродство Пролеткульта и т.п. «находки» большевизма следует связать с неистребимой потребностью «сводить любое научное содержание к идеологическому потенциалу» [465]. В другой работе В.А. Звегинцев детализирует свою мысль: «…феномен марризма был далеко не единичным явлением, а одним из составляющих культа единой руководящей и господствующей идеологической доктрины» [466].

Как бы эту доктрину не называть, но бесспорно одно – в ее основе лежал «метод» диалектического материализма. В советские годы познание научных истин могло идти только сквозь его призму. Добавлю от себя, что помимо диалектического материализма для «правильного» развития науки необходим был еще синдром вождизма, который у корифеев советской притащенной науки сидел в крови.

И еще одно, объединяющее все перечисленные явления свойство – все они представляют типичную лженауку (за исключением, пожалуй, одного М.Н. Покровского). Можно долго искать грань, отделяющую науку от ее антипода. Но одна бесспорна: то, что для науки – проблема, для лженауки давно известно и очевидно, ибо для лженауки вообще не должно существовать, так сказать по определению, никаких проблем. Причем сама эта очевидность подавалась всегда так, что ни проверить ее, ни опровергнуть было невозможно. Когда же сменился политический режим страны, некоторые из «величайших достижений советской науки» оказались замурованными в клетку лженауки, куда доступ был разрешен лишь историкам. Ранее, когда все эти «достижения» были «на плаву», лысенковщина и марризм олицетворяли собой не только «прорыв» в конкретной научной области, но и политическую линию партии в идеологической ориентации всей советской науки. Так, «новое учение о языке» Марра являлось «единственно возможной теоретической базой для языковой политики» [467].