"Притащенная" наука

Последний «ход», казавшийся поначалу даже остроумным, придумали в Институте теоретической физики им. Л.Д. Ландау. Это институт с «высшим научным рейтингом», в его штате на начало 1992 г. было всего около 100 сотрудников, но зато среди них 11 академиков! По предложению директора института академика И.М. Халатникова, филиалы открыли во Франции и Израиле: полгода ученый работал за рубежом, полгода – в Черноголовке. Однако канализировав таким способом процесс «утечки умов», институт быстро обескровился: на сентябрь 1994 г. налицо в институте было всего 30 человек, а из 11 академиков – только трое. Многие из уехавших на полгода, так там и застряли. Остроумный ход обернулся слезами обиды [703].

Как считают американцы, уже более двух столетий живущие за счет покупки иностранных умов, из России после 1990 г. была не утечка, а сбегание умов (А разница?). Не считая высококвалифицированных ученых, работающих на мировом уровне, США постоянно принимали в свои университеты русских студентов. Только в 1994 – 1996 гг. в США обучалось более 10 тыс. студентов из России [704]. Сколько из них вернулось домой? А если вернулись, то продолжили ли заниматься наукой? Это, как говорится, большой вопрос…

* * * * *

Итак, палка, как и следовало ожидать, оказалась о двух концах. Один ее конец – это былая фанаберия советских ученых, гордых и за свою причастность к стране, первой строившей «развитый социализм», и за свою службу на «научном фронте», в армии ученых, самой крупной в мире. Да и науку эта армия развивала «по всему фронту», как тут не надуваться от гордости.

Другой конец той же палки – внезапно лопнувший пузырь липовой социалистической экономики. На поверку она оказалась также «штучной», т.е. годной для применения только в своей стране. Ясно, что оба эти конца состыковать было невозможно. Отсюда и характерные парадоксы существования постсоветской науки (на некоторых из них мы останавливались), и хлынувший на Запад поток «умов», и полная растерянность демократических правителей, не понимающих, что следует предпринять в этой отчетливо парадоксальной ситуации.

Вообще говоря, существуют всего две альтернативные возможности. Первая якобы опирается на «заботу о человеке»: никого не трогать, ничего не рушить, пусть все идет как предрасположено. Люди будут на месте, а что там станется с наукой, – дело второстепенное. Вторая исходит из прямо противоположного: надо спасать те отрасли науки, где мы еще что-то можем, остальным – резко сократить финансирование, и пусть, коли хотят жить, сами о себе заботятся.

Уже к началу нового столетия верх все же одержал второй подход.

Ранее, напомню, развитие науки «по всему фронту» было ориентировано только на оборону и международный престиж и поощрялось в СССР не из-за финансовой мощи страны, а из-за ставшего традиционным существования «первой в мире страны социализма» в условиях осажденной крепости [705]. И хотя, как точно заметил Ж.А. Медведев, «Россия сегодня не может поддерживать сложную научную инфраструктуру бывшей супердержавы» [706], очень долго никто не брал на себя ответственность за решение – а что все же поддерживать, чтобы сохранить свое научное лицо хотя бы в отдельных областях знания?

Происходило поэтому равномерное усыхание всех естественных и технических наук, ибо уже был перейден тот критический порог финансирования, за которым наступила полная остановка исследовательского процесса: у химиков не было и нет средств на закупку новых приборов и даже реактивов, физики также не в состоянии строить необходимые для экспериментов установки, геологи прекратили полевые экспедиционные работы, выезжают лишь единицы на полученные гранты.

И еще я не знаю, как оценить такого рода отставание наших высокотехнологичных отраслей науки: как принципиальное или все же временное – наладится финансирование и мы опять будем «впереди планеты всей». Речь идет о продаже патентов и лицензий: если США в 1994 г. продали их 444 тыс., то Россия – всего 4 тыс., чуть больше Венгрии и меньше Испании [707].

* * * * *

Итак, российской науке сегодня плохо по всем статьям: она сидит на голодном пайке, теряет наиболее перспективные кадры, резко, как шагреневая кожа, сокращается. Это касается, повторяю, всей науки.

Однако все разговоры во ее спасение ведутся только вокруг Академии наук. Об этом свидетельствуют указы и речи как первого, так и второго президентов России, многочисленные статьи в научной периодике, публицистически острые материалы в средствах массовой информации. О ведомственной и вузовской науке никто не вспоминает.

Если в этом и состоит структурная перестройка нашей науки, то можно заранее сказать, что более 90% ее былой численности сознательно обрекли на умирание. В этом, кстати, выражается еще один парадокс сегодняшнего дня.

На самом деле, еще в конце 80-х годов на долю Академии наук приходилось лишь 4% затрат [708], а 96% поглощала ведомственная (отраслевая) и вузовская наука.