Притча о встречном

За небольшими исключениями Пушкина все же чаще интересовали не заданные, подробно разработанные, из глубины характера личности — из характера самого времени, пластичные сами по себе, жизненные типы — типические характеры (как Татьяна, Онегин, Годунов и другие), а герои именно как литературные явления или даже как литературно-традиционные явления (например, «Маленькие трагедии»). Для Пушкина и рассказом или повестью было еще главным образом яркое и занятное событие или явление, которое повстречалось, запечатлелось, писательски запомнилось, и о чем можно рассказать, поведать и читателю. Герои эти живые не столько подробностью обрисовки и всесторонностью разработки, живые не столько рельефностью и объемностью, сколько той редкостной контурной меткостью, подчеркнутой психологичностью детали, которые и отличают рисунки Пушкина!..

И недаром наиболее жизненно-законченные образы Татьяны и Онегина явились и как наиболее типические характеры именно из романа, из единственного романа, в стихах. Гоголь потом имел все основания назвать романом «Мертвые души» — но под стать Пушкину отнесся ответственно к обязывающему жанровому названию, поставив на титульном листе «Мертвых душ» обозначение жанра: «Поэма».

Но ни Татьяна, ни Онегин, ни множество других героев Пушкина — никак не положительные герои в современном смысле. Для этого они лишены уже хотя бы «заданной конструктивности» и «императива в подражательной образцовости»! Нет, Пушкин, отвергший байроновскую романтичную однозначность в изображении человеческих характеров во имя шекспировской шири и «диалектики души», говоря современно, не приемля, таким образом, «стопроцентную заданность», — положительных героев не писал, не жертвовал их жизненностью литературной условности. Даже по поводу ранних романтических произведений поэта скорей пристало говорить об условности у Пушкина романтических канонов, чем о нежизненности героев!

Нет положительного героя в современном смысле и у Гоголя. Некая авторская попытка проглядывается к этому в заданности образа помещика Констанжогло, — но образ куда как бледнее других в «Мертвых душах». Более других лишен он живой души… Нет такого положительного героя и у Лермонтова. При всем обаянии Максима Максимыча, например, при всей мудрой, народной, основе в этом образе, разве он делом, действием, убеждением рождает желание следовать его примеру, выстраивает ли он позади себя человеческие судьбы, без чего не мыслится положительный герой?..

И не есть ли сама мысль о писательской конструктивности, о художнической заданности положительного героя некая доказательность, что он та творческая условность, после которой он перестает быть тем, кем ему суждено быть в жизни? И, знать, без этих неизбежных кавычек, в «чистом виде», не существует этот герой!.. Термин беспечных критиков и беззаботных литературоведов между тем тщится стать императивом, главным критерием литературы, звуча то приглушенно, то во всей митингово-трибунной громкости (но, по счастью, оставаясь всегда, изначально, в кавычках!..).

Достоевскому, когда ему хочется во что бы то ни стало создать положительного героя, приходится прибегнуть к «экстремальным характерам», взять героями исключения, нечто фантастическое. Скажем, Мышкин — идиот, но какой-то редкостной породы! Он сердцевед и блаженный, он подвижник и святой, совесть его так высветлена, что герою дано ясновидство. Под стать этой необычной преувеличенности и заданности и другой положительный герой, немного, правда, ближе к земной реальности: Алеша Карамазов… Но и в том, и в другом герое заданность такова, что с них как людей, читатель, кажется, уже ничего и спрашивать не может!.. Они сами с себя максималистски «спросили» в своей недосягаемости. И те, что читают Достоевского ради духовных исканий автора, «прощают» ему почти фантастическую перипетию и надземность героев, равно как те, что равнодушны к духовным исканиям писателя, следят лишь за детективно-фантастической перипетией, «прощая» автору то, что для него главное… К сожалению, и киноэкранизации Достоевского все чаще оказываются «прощающими» второго толка…

Толстой, который, к слову сказать, искал коллизии и жизненные характеры, близкие его мировоззрению, в «Братьях Карамазовых», то и дело приходил в раздражение от романа Достоевского, прерывал чтение, возвращался к нему — и так вплоть до последней ночи в Ясной Поляне, перед бегством из дому и смертью. Роман остался открытым на ночном столике Толстого…

Общеизвестно, художнику Толстому сильно мешал проповедник Толстой… И не проповедник ли именно толкал под руку художника на создание Левина — положительным героем и которого свобода художника создала таким, что положительный герой воспринимается нами далеко не таким уж положительным? В самом деле — служение Левина не для людей, а самому себе… Мощный — толстовский — образ, но положительный ли?