Притча

Связной смотрел, как длинный лимузин разворачивался, заполняя собой неширокую улицу, чтобы вернуться туда, откуда прибыл; он пока еще даже видел батальонного адъютанта, который по званию мог быть от силы капитаном, а по возрасту, очень возможно, даже моложе его; прелиминарии были бы поэтому не долгими, может быть, и было бы сказано всего лишь:

Адъютант: А, это вы. Почему не носите свой Военный Крест? Или его сняли вместе со звездочкой?

Потом он: Не знаю. А можно носить Военный Крест на солдатской форме?

Потом адъютант: Тоже не знаю. Что еще? В понедельник явитесь в канцелярию, а пока что можете быть свободны.

Тогда бы он спросил (он уже догадался, кем могла быть эта богатая американка, потому что вот уже два года Европа, по крайней мере Франция, кишела ими — представительницами богатых семейств из Филадельфии, с Уолл-стрита и Лонг-Айленда, субсидирующих санитарные подразделения и авиационные эскадрильи на французском фронте, — комитетами, организациями официально не воюющих дилетантов, с помощью которых Америка отражала не немцев, а войну), тогда он мог бы спросить: Но почему сюда? Если у них есть организация, во главе которой стоит старый, похожий на священника-сектанта негр, зачем французское правительство отправило его сюда в государственном лимузине на двухминутную встречу с рядовым английского пехотного батальона? О да, мог бы спросить и, очевидно, не услышал бы в ответ ничего, кроме фамилии старого негра, которую уже знал, поэтому не она была нужна, необходима ему, чтобы успокоиться; и на третий день после того, как он явился в канцелярию, официально стал членом батальонной семьи и свел дружбу с капралом, ведающим батальонной корреспонденцией, ему в руки наконец-то попал официальный, подписанный начальником штаба в Поперинге документ, где была не только фамилия старого негра, но и звучное, громогласное название организации, комитета, который он возглавлял: Les Amis Myriades et Anonymes a la France de Tout le Monde[11] — название, наименование до того захватывающее, до того проникнутое благородством и верой, что, казалось, не имело никакого отношения к человеку и его страданиям, величавое в своей выси, невесомое, не осязаемое измученной землей, словно тень облачка. И если он надеялся узнать хоть что-то, хотя бы это название, не говоря уж о чем-то большем, у владельца денежного пояса, то глубоко ошибался; это (неудача) стоило ему пять шиллингов во франках; он выследил его, остановил, встав на пути, и спросил, открыто и прямо:

— Кто такой преподобный Тоуб Саттерфилд? — а потом больше минуты выслушивал грубую, занудную брань, пока не смог наконец сказать: «У тебя все? Тогда я извиняюсь. Собственно говоря, мне нужны десять шиллингов»; посмотрел, как его фамилия вписывается в маленький потрепанный блокнот, потом взял деньги, он их даже не истратит, и тридцать шестипенсовиков вернутся к своему источнику в тех же кредитках. Но, во всяком случае, он завязал с тем человеком деловые, позволяющие общаться отношения; теперь он мог сказать ему то, что узнал в канцелярии, уже не становясь на пути:

— Говорить об этом запрещено, но я думаю, тебе следует знать. Сегодня ночью мы выступаем.

Тот поглядел на него.

— Что-то должно произойти. Сюда нагнали много войск. Готовится сражение. Понимаешь, те, что устроили Лоо, не могут вечно почивать на своих лаврах.

Тот смотрел на него и молчал.

— У тебя есть деньги. И тебе стоит подумать о своих интересах. Кто знает? Может быть, ты останешься в живых. Вместо того чтобы брать с нас по шесть пенсов, потребуй все деньги сразу и зарой их где-нибудь.

Тот по-прежнему смотрел на него, даже без презрения; связной внезапно подумал смущенно, почти униженно: У него, как у банкира, есть порядочность в отношении к своим клиентам не потому, что они люди, а потому, что они клиенты. Не жалость — он, далее не моргнув глазом, разорил бы всех и каждого раз они приняли его условия игры; это уважение к своему призванию, своей профессии. Чистота. Нет, более того: безупречность, как у жены Цезаря.