Притчи Дмитрия Мережковского: единство философского и художественного

Воспоминания о Мережковском Б.К. Зайцева в статье «Памяти Мережковского. 100 лет» (Русская мысль. 1965. 30 нояб. и 2 дек.) — художественная зарисовка в обычной для автора импрессионистической манере. Зайцев называет писателя «бесплотно-поднебесно-многодумным Мережковским». Как мыслителя и художника Зайцев ценит Мережковского необычайно высоко, отмечая европейское воспитание и образование писателя, полное отсутствие провинциализма и доморощенности. Мережковский внес свежую струю в русскую литературу рубежа веков, открыл новые горизонты в понимании русской классики своей \7\ работой «Л. Толстой и Достоевский». Зайцев отмечает внутреннее созвучие писателя Достоевскому, выраженное в отсутствии природного, земляного и плотского начала. Замечательными он называет книги «Леонардо да Винчи» и «Гоголь и черт». Определяя литературное кредо Мережковского, Зайцев пишет: «Настоящим художником, историческим романистом (да и романистом вообще) Мережковский не был. Его область — религиозно-философские мудрствования, а не живое воплощение через фантазию и сопереживание. Исторический роман для него — в главном — повод высказывать идеи»[5].

И.В. Одоевцева живым поэтическим языком воссоздает атмосферу эмигрантской литературной жизни и неповторимый, особенный облик Мережковского, подчеркивает «духовную» природу личности писателя в книге «На берегах Сены» (Вашингтон, 1983): «Мережковский всегда казался мне более духовным, чем физическим существом. Душа его не только светилась в его глазах, но как будто просвечивала через всю его телесную оболочку»[6]. Особенно подчеркивает Одоевцева «постоянное, никогда не ослабевающее устремление всех мыслей и воли к одной цели: к созданию Царства Духа, к преображению души»[7].

Отрицательный ответ на вопрос о значимости эмигрантского творчества писателя оставил К. Бальмонт в собрании очерков-воспоминаний «Где мой дом?»: «Мережковский — книгочей, письменный человек… Мережковский никогда не закрывает книги, и еще в петербургской юности \8\ своей он заел ту свою память, которая нам помогает вспоминать наши довременные дни и быть первозданно-свежими, когда мы говорим о том, что любим. Писания Мережковского — изводные, производные; в них нет свежего пения и брызганья ключа, пробившегося из-под земли и весело орошающего серебряными каплями соседние травы и мхи»[8].

Н.Н. Берберова отрицает значение эмигрантского творчества писателя для русской литературы в книге «Курсив мой. Автобиография» (Мюнхен, 1972): «“Эстетикой” он не интересовался, и “эстетика” отплатила ему: новое искусство с его сложным мастерством и магией ему оказалось недоступно»[9]. Вместе с тем Берберова говорит о значительности личности Мережковского, как-то «особенно тревожно, экзистенциально» ищущего ответы на десятки вопросов, подчинившего свой внутренний мир чувству утраты России и ее угрозы миру, горечи изгнания и мысли о неприятии современниками его прозрений и предостережений.

Об угасании творчества Мережковского в эмиграции рассуждает А.В. Бахрах в статье «Померкший спутник» (По памяти, по записям: Литературные портреты. Париж, 1980). Отмечая значительную роль писателя в культурном возрождении России начала века — «роль вполне замечательного «культуртрегера», Бахрах констатирует угасание таланта Мережковского, очутившегося в «изгнании» и не сумевшего «быть в “послании”»[10]. Бахрах подчеркивает чрезмерное одиночество \9\ писателя, книжность, «отвлеченность» от реальной жизни. Сочинения Мережковского «были нафаршированы умело подобранными цитатами из малодоступных источников, которые он талантливо скреплял “междуцитатными мостиками”»[11]. Эмигрантские романы писателя не заслуживают особого внимания. В них «действуют приодетые в костюмы эпохи, искусно расставленные манекены, все как на подбор произносящие софизмы в духе самого автора, да еще с обилием… фраз, лишенных подлежащего»[12].

В.С. Яновский в воспоминаниях «Поля Елисейские» (Нью-Йорк, 1983) характеризует Мережковского как гениального актера, вдохновляемого чужим текстом и аплодисментами, игравшего роль жреца и пророка, на редкость несамостоятельного в своем религиозно-философском сочинительстве, популяризатора, плагиатора, журналиста с хлестким пером. Яновский не находит в метафизике писателя ни глубины, ни свежести, ни подлинной оригинальности, называет демоническим существом, отмечает стремление произвести эффект.

Особую группу составляют высказывания современников, выражающие неприятие политических взглядов писателя. Литературное наследие Мережковского отвергается также эмоционально, но глубинной причиной неприятия художественного творчества становится различие политических установок.