Притчи, приносящие здоровье и счастье

В заводе нашем фарфоровом народ подобрался в ту зиму самый разный: кто с вологодских лесов пришел, кто с Волги, а кто и с самого Юга – из города Ростова. Зима же выдалась морозная, да не просто морозная, а такая, какой прежде в здешних краях и не бывало. Мороз, говорили, будто был семьдесят градусов. Там вот тем, кто с Ростова, в ту зиму очень уж холодно было. Да что говорить про ростовских, если даже вологодские мужички, вечерами грея руки у нашей печки, бранили зиму на чем свет стоит. Дескать, уж на что в их лесах морозы сильные бывали, но о таких, как тут, даже старики им не рассказывали. Хорошо, что хоть барак наш стоял прямо подле цеха. Затемно еще проснешься да и скорей всю одежку, что есть, на себя натягивай, а то тепло, скопленное за ночь, вмиг вылетит – только дверь кто откроет. Одевались да вприпрыжку по морозу в цех, только на ходу успевали снега зачерпнуть, чтоб лицо протереть – вот и умылись вроде. В цеху-то хорошо, тепло: огонь повсюду – фарфор ведь в специальной печке готовится. В час обеденный даже голод не всякого бы заставил выскочить на мороз, чтобы до кухни версты полторы бежать. К слову сказать, в ту зиму нам и не приходилось бегать до кухни, потому что подрядчик был из наших, ярославских, а стало быть, добрый. Так вот, тот добрый подрядчик велел строго-настрого в обеденный час татарину Рахиму, что кашеварил на кухне, самому снаряжать возок и в цех щи подавать. Эх, живи не хочу времечко было…

Декабрь миновал, январь уже до половины дошел и прибился к нам в барак – откуда взялся только! – мальчик один: замерз он сильно, а потому в первый тот вечер ничего не рассказывал, только смотрел да слушал. И кашу кушал. Народ же в ту зиму в бараке подобрался хоть и разный, а все хороший – мужики все честные, работящие, зазря никого не обидят, но и своих в обиду не дадут, ежели кто да чего. Жалели мужики мальчонку, но не спрашивали ничего – пусть уж откушает, отогреется, а там, глядишь, и сам расскажет, кто он да откуда да куда направляется. Ну а коли никуда он не направляется, так и то ладно – пусть себе живет тут да радуется.

Только на следующий вечер, когда вернулись мы с цеха и сели к печке, поведал нам мальчик, что звать его Гришкою, что сирота он круглый, что жил в городе при сапожной мастерской да вот хозяина прогневал, испортив сапог куму хозяйскому. Силантий наш мальчонку-то и спрашивает:

– Что ж ты, Гришка, с сапогом кума хозяйского сделал?

Гришка весь тогда покраснел, но все же ответил:

– Дак ведь я, дяденьки, ничего не сделал. Только в сапог тот яйцо от курочки положил. Увидал, как курочка хозяйкина яичко то снесла, стащил его, а чтоб до утра спрятать где… Дак где ж там спрячешь? Вот и гляжу – сапог стоит, что кум подчинить велел. Сапог подчинили. Думаю я, кум ведь только завтра за им придет. Дак и положил яичко туда, утром, думаю, вытащу и продам дьячковой дочке. А кум хозяйский вечером возьми да и приди. Ладно бы пришел бы и ушел. Дак нет же, давай сапог примерять. Ткнул своей портянкой да как заверещит. Нога уж больно крепка оказалась, яичко разбилось, всю обувку снутри испортив. Хозяин тот мигом дознался, что да к чему. А как дознался, так меня на мороз взашей…

Смеялись мы над Гришкой и над кумом еще больше.

– Ты, Гришка, – сказал Силантий, – живи пока у нас. А весна придет, там сам смотри.

Так и стал Гришка в нашем бараке жить да поживать: по хозяйству помогал исправно, усерден был и тих. Велено только было Гришке не воровать – не принято у нас это было. Гришка и не воровал. Да только как-то раз ночью проснулся я и вижу, что в аккурат у самого того места, где Гришка наш спит, огонек такой голубенький, махонький, не яркий, скажу я вам, но и не то чтобы совсем не приметный. Потихоньку встал я, прокрался до Гришки, смотрю, а мальчонка держит в руках шкатулочку да говорит что-то тихо так, жалобно. Из шкатулочки-то той свет и шел. Слушаю дальше, а шкатулочка Гришке нашему тихо отвечает голоском будто бабьим, а то и девичьим. Слов вот только не разобрать было – уж больно тихо говорила шкатулочка. Ну, думаю, что делать-то теперь? Так бы оно и ничего, вот только любопытно уж мне стало сильно, как же эта шкатулочка такая махонькая, а с мальчонкою разговаривает. Решил я тогда не пугать Гришку, не лезть с расспросами, а до утра обождать. Так и сделал: прокрался назад к себе и лег.

Как же только утро настало, то решил, что и сейчас Гришку спрашивать ни о чем не буду. Вот, думаю, до вечера уж дождусь. Ох, и любопытно же было, да я, вы знаете, мужик терпеливый. А как с работы пришли, так я сразу к мальчонке нашему:

– Давай-ка, брат, рассказывай, кто там у тебя в шкатулочке разговаривает?

Опешил Гришка, но деться было некуда. Понял он тогда, знать, что придется ему все мне выложить как на духу:

– Ох, дядя Максим, все я тебе расскажу, да только ты мужикам не говори: ну как отберут мою шкатулочку заветную.

– Никто, Гришка, тебя не обидит. А коли не хочешь рассказывать, так и не говори.

– Нет, – говорит Гришка, – все тебе расскажу.