Притяжение Андроникова

Сказать, что Андроников любит Лермонтова, – значит, ничего не сказать. Он не может без него жить. Все связанное с Лермонтовым для него драгоценно. Факты, послужившие основой для сравнительно небольшой работы «Лермонтов в Грузии», автор собирал по крупицам семнадцать лет. Записки Веры Анненковой, современницы Лермонтова, он разыскивал четверть века. Одна лермонтовская строка, одно слово, один новообнаруженный факт, которого «значенье темно иль ничтожно» для постороннего, незаинтересованного взгляда, могут заставить его ринуться в безбрежный океан архивов, рыскать по страницам старых журналов, разъезжать по городам, звонить в двери незнакомых квартир, искать, расспрашивать, сопоставлять… Как тонкая нитка приводит в конце концов к целому клубку, так всего одна фраза лермонтовского письма, комментируемая Андрониковым, разворачивает перед нами картину тогдашней общественной жизни Грузии, раскрывает связи Лермонтова с такими людьми, как Александр Чавчавадзе, Николай Бараташвили, декабрист Александр Одоевский. Это важно, и потому Андроников не может не поделиться этим с нами.

И здесь вступает в свои права его необыкновенный дар рассказчика.

Говорить, что Андроников – мастер рассказа, что он любит рассказывать, – значит, ничего не говорить. Он не может без этого жить. Рассказывая, он – даже если вы единственный слушатель – не жалеет себя и «работает» на целую аудиторию. Иначе он не умеет, ибо общение с человеком для него – творческий процесс, в который он вовлекает и слушателя. И наоборот, всякое творчество Ираклий Андроников остро – и не умозрительно, а «материально» – ощущает в конечном счете как процесс общения с людьми – людьми, способными к творчеству. Поэтому «адрес» его работ и широк, и предельно точен: они обращены не к машине, в которую надо «заложить» информацию, а к живому человеку, любящему литературу. В книге о Лермонтове это видно, как под увеличительным стеклом. Ее пронизывает азарт – и там, где автор ищет, и там, где он размышляет. И там, где хлещет открытый темперамент («Но ужас!»; «Каков Масанов! И что значит библиография!»), и там, где темперамент вот-вот готов прорваться сквозь строчки сухого реестра новонайденных сокровищ.

Андроников страстно полемизирует. Он спорит с родственником поэта, Шан-Гиреем, искренне убежденным в том, что Лермонтов сочинял «мрачные» стихи, «чтобы казаться интереснее», но никаких мучений в действительности не было, – спорит и, приходя к выводу, что несколько десятков стихотворений посвящено вполне реальной Н. Ф. Ивановой, подтверждает еще и еще раз: поэзия Лермонтова была порождена не литературой, а жизнью. Он спорит с современным исследователем, показывая, что «ученый татарин Али», глухо упомянутый в одной из записей поэта, был не кто иной, как великий азербайджанский демократ Мирза Фатали Ахундов, и что именно он помог Лермонтову записать легенду об Ашик-Керибе и учил его азербайджанскому языку, и что язык этот был нужен поэту для работы над романом о кавказской войне.

Разумеется, можно и спорить с Андрониковым – но только во всеоружии такого же знания и такой же любви к поэту.

Уважая поэта, свято веря каждому его слову, прилежно вникая в мельчайшие факты, связанные с его жизнью, Андроников уважает также и своих слушателей – то бишь читателей, – доверяет их уму, их способности к творчеству и потому смело вовлекает их в длительные путешествия по лабиринтам поисков и размышлений. Часто он уходит, казалось бы, далеко в сторону от магистрали исследования и тогда не забывает предупредить: «Все это, хотя и представляет второстепенный интерес, очень важно, потому что это лица, окружавшие Лермонтова». Это не только по-человечески трогательно, но и говорит о высокой научной добросовестности, которая побуждает вовлекать в круг исследования все доступные сведения; и вот понемногу из тоненьких ниточек «второстепенных» и «третьестепенных» подробностей и свидетельств возникает плотная и прочная ткань исторических фактов, несущих на себе отблеск личности и судьбы поэта.