Притяжения [новеллы]

— А вы, мадам следователь, думаете, вы ни разу в жизни никого не убивали? Вашим взглядом, который не желал видеть тех, кому вы, может быть, были нужны. Каждую минуту на земле все кого-то убивают, но с чистыми руками. А я — нет. Мои руки в краске. Я ловлю души и устраняю тела. Господь Бог делает то же самое, не так ли? Но дьявол-то хотя бы может повиниться. Он загладит свою ошибку, когда ошибется. Или когда на него найдет затмение. Спросите у вашей ясновидящей.

Он снова заработал кистью, как будто Дельфины здесь не было. Она постояла еще немного и ушла. Сторож был на месте, собака лежала у его ног. Он открыл Дельфине решетку, проводил до машины. Дождь перестал. Сторож спросил, что она обо всем этом думает. Ей хотелось помолчать, и она ответила, что не знает.

— Я, во всяком случае, — сказал он с ноткой укора в голосе, — никогда в жизни не видал таких красивых картин.

* * *

Окутанная паром, зажав телефонную трубку подбородком, Шарли откинула спагетти в дуршлаг.

— Не в обиду вам, мадам Керн, но у вас от этого типа крыша съехала.

— Вы сами сказали мне, когда увидели картины: «Девушки там».

— Послушайте, я что-то улавливаю, чувствую людей, но я не знаю, откуда это берется. Если я сказала, что девушки в картинах… Может быть, эти картины заряжены, вот и все.

— Заряжены?

— Может, эти девушки ему не дали, и он дрочил перед их портретами.

— Мне надо с вами увидеться, мадемуазель. Есть вещи, которых я вам не сказала, и… и я не знаю, кому это сказать.

Дельфина стояла спиной к своему столу и говорила, глядя на картины. Ей, никогда не открывавшей душу, хотелось раз в жизни высказать свои сомнения, поделиться душевной смутой с посторонним человеком, чье мнение ничем ей не грозило. Тронутая этим доверием, дававшим ей явное преимущество, Шарли ответила:

— Да уж, тяжко, как начнешь во все это верить… Чувствуешь себя чертовски одиноко.

— Вы свободны сегодня? Хотите, пообедаем вместе?

Шарли покосилась на слипшиеся в дуршлаге макароны и предложила встретиться в половине второго в «Родольфи», итальянском ресторанчике за Дворцом правосудия.

— А вы хорошо знаете район, — заметила Дельфина.

Шарли повесила трубку, сказала Максиму, чтобы ел спагетти один, и обнаружила, что он сворачивает косяк перед видеомагнитолой «Bose», изъятой им из «Ауди»-кабриолета.

— И нечего при мне смолить! Это ради тебя я пластаюсь, учти! Дама-то эта — следователь, ясно? Так что скажи спасибо!

Он улыбнулся ей, весь из себя отстраненный, углубленный, дзенский, утопая в кресле от «Ягуара X-Туре», сделал затяжку. Шарли пожала плечами и пошла к станции РЕР.[6]

Через десять остановок она оказалась в пиццерии с красным плиточным полом и низким потолком с балками; эта забегаловка служила ей убежищем в перерывах между заседаниями год назад, когда судили Максима — он проходил как сообщник по делу об укрывательстве краденого. Притиснутая к батарее отопления под пармским окороком, Дельфина Керн с убитым видом просматривала меню, точно газету. Она подняла глаза, когда Шарли села напротив.

— Есть новости?

Дельфина покачала головой и взяла с нее слово, что разговор останется между ними.

— Я опасна для вашей карьеры? — улыбнулась Шарли.

— Как вы его ощущаете? Не зная лично, просто… априори.

— Ну, если я ощущаю его через вас… Впечатляет.

Дельфина покраснела, нагнулась к своей сумке-портфелю. Шарли, воспользовавшись этим, составила тарелки, стаканы и приборы на подоконник, чтобы убрать бумажный квадратик, прикрывавший матерчатую скатерть.

— Терпеть не могу слюнявчиков, — сказала она, возвращая приборы на место. — За такие деньги мы имеем право и пятно посадить. У вас есть его фото?

Дельфина достала из портфеля папку, вынула две фотокарточки из уголовного дела, в фас и в профиль, и положила перед Шарли. Потом добавила к ним вырезку из свежей газеты: «Жеф Элиас — побег к себе», где был снимок художника, расписывающего стены своей камеры. Шарли закрыла глаза, сосредоточилась. Тут появился официант с блокнотом. Дельфина жестом попросила его подойти попозже.

— Он вообще откуда, этот парень?

— Не знаю. Писал в какой-то незаконно занятой квартире на Монмартре сюрреалистические пейзажи, которые никого не интересовали — до того дня, когда он взял в натурщицы двух девушек.

— И больше о нем ничего не известно?

— Ничего. На учете в полиции не состоял, документов нет… Местом рождения называет город, в котором сгорели архивы. Говорил, что его вырастили цыгане, а в другой раз — будто какая-то секта; образование получил якобы заочно или путем гипноза… А как-то сказал, что он из Германии и учился рисовать на Берлинской стене — мол, поэтому она и рухнула… Все в таком роде. Он никогда не имел собственности, не платил налоги; даже банковского счета у него не было. Выходит, до того как сдался полиции, этот человек просто не существовал.