Притяжения [новеллы]

В этот вечер я пренебрег официальным банкетом и заказал ужин в номер. В ожидании коридорного, лежа поверх покрывала в гостиничном халате, позвонил Надеж, как всегда, когда я отлучаюсь из дома. Не потому что беспокоюсь, скорее из дипломатических соображений. Пусть потом попробует возразить на мои упреки: «Да ладно, тебе все равно плевать, где я ночую». В свои шестнадцать с половиной она переросла меня на голову, носит обувь на два размера больше и обращается со мной как с неразумным квартирным хозяином. Смерть ее матери наших отношений не улучшила.

Автоответчик. Мой собственный неприветливый голос говорит мне, что в настоящий момент я отсутствую или занят, не предлагая оставить сообщение. Надеж, вероятно, куда-то ушла с подружками, которых вечно полна квартира, стоит мне отвернуться. Звоню ей на мобильный. Тоже автоответчик: привет, оставь свое имя, я перезвоню.

— Это я, Над. Возвращайся не слишком поздно: завтра вечером пойдем с тобой в кино. Целую.

Некоторое время я гляжу в потолок, высматривая мою «счастливую звезду» среди грязных следов и раздавленных комаров. В возрасте Матильды Ренуа я преподавал французский элитным неучам в лицее. Это версальское чистилище вдохновило меня на первый, очень черный роман, и он сразу же был опубликован в издательстве, которым руководил папаша одного из учеников. Против всяких ожиданий, сынок получил семнадцать баллов на экзамене по французскому, а я — премию «Призвание», позволившую мне оставить малограмотных питомцев и посвятить себя творчеству — иными словами, жить за счет жены. При всей восторженной критике продано было всего тысяча триста экземпляров, и я вступил в период сомнений, усугубленных мучительным кризисом вдохновения, из которого меня неожиданным образом вывела смерть деда со стороны матери. Из дневника, завещанного им мне, родилась книга — дань памяти участникам французского Сопротивления из Royal Air Force,[1] которая принесла мне Гонкуровскую премию и тираж в семьсот тысяч экземпляров. Жена по этому случаю развелась со мной, обеспечив мне рабочие дни без детского плача и заодно подарив холостяцкие ночи, которых я раньше не мог себе позволить.

Именно тогда на меня вдруг взъелся Оливье Сен-Пьер, чопорный толстячок с налаченными волосами и в круглых очках. Будучи литературным критиком в дюжине газет, журналов и телепередач, он вылил на две мои следующие книги, «Потерять тебя» и «Семейный пансион» — первая была навеяна лейкемией моей сестры-близнеца, вторая моим разводом, — потоки блистательной желчи, которая подрывала мою репутацию до апреля 1998-го, когда он попал под поезд в метро. Я проявил великодушие: в одной из газет, со страниц которых он еще вчера убивал меня, написал посмертный панегирик — не столько ему, сколько многообещающему роману, опубликованному им двадцать лет назад. Читайте между строк: ничего лучше он с тех пор не написал, и его легенда только выиграла бы, умри он раньше. В тридцать лет еще хоронят обещание — в пятьдесят предают земле компромиссы.

Академия,[2] в которой насчитывалось два десятка жертв Оливье Сен-Пьера, мой опус оценила, и мой издатель дал мне знать, что настал благоприятный момент для визитов. Только один из Бессмертных был категорически против моего избрания — потому что я переспал с его очаровательной пресс-атташе. Он открыл против меня яростную кампанию, которая, однако, закончилась с его смертью, и я в пятьдесят три года получил место под Куполом. «Теперь вы в Академии, можете больше не писать», — радовался мой кардиолог, обеспокоенный инфарктом, вину за который он возлагал на мои книги, поскольку для работы над ними мне требовалось много кофе. Я послушался, предоставив другим адаптировать мои книги для кино, и заменил кофе на виски, чтобы доставить удовольствие врачу. Все равно тем у меня больше не было. Моя мать уже десять лет не помнила себя — Альцгеймер, а моя еженедельная — по выходным — борьба за возвращение ей связной речи не имела бы смысла на бумаге. Понадобилась трагедия: только после того как мою бывшую жену задавили насмерть на пешеходном переходе, я снова взялся за перо.

Стоило ли, в самом деле?.. Досадливая фраза моей биографини кружит мотыльком вокруг люстры. Крик души. Живой укор. Как будто она считает себя ответственной за гибель Анн-Кароль, как будто это она ее переехала, чтобы дать мне материал, и обижена за то, что я оказался не на высоте, не сумел использовать подаренный ею шанс. Вы хорошо говорите только о мертвых… Там, где иные мнили себя музами, она себе отвела роль поставщика. Мифоманы чаще всего безобидны, но теперь, когда я вспоминаю, как она бросила мне в лицо свое разочарование, по спине пробегает неприятный холодок.