Привал на Эльбе

— Позвольте мне эту карточку показать отцу… Он тоже… — Штривер хотел сказать, что и отец не верит словесной пропаганде, но повернул иначе, — он тоже любит факты…

Штривер вернулся часа через два. Он рассказал Елизарову, что фотография побывала у всех соседей.

— Одна фрау признала эту личность. — Он у ка? зал на снимок. — Это капитан Роммель. Мой старик назвал этого субъекта инквизитором.

— Да, Роммель. Капитан Роммель, — повторил Михаил. — На карточке он уже майор. А кто такая эта фрау?

— Она хорошая пианистка. Ее до войны приглашали в избранное общество играть на фортепьяно. Видимо, в доме Хаппа она и познакомилась с Роммелем.

— Что делает теперь пианистка?

— Живет соответственно своему женскому назначению. У нее двое детей. Муж инженер. Она хорошая хозяйка дома.

— Хорошая пианистка в соответствии со своим назначением превратилась в домохозяйку? Мне хочется поговорить с ней.

— Она очень рада будет — позвоните ей, — сказал Штривер и назвал ее имя, телефон.

Пианистка Гильда Клейнер пришла сразу. Она была в бальном платье, которое раньше надевала на вечера тузов города. Гильда Клейнер много слышала о капитане Елизарове, о его шефстве над артистами и музыкантами, над такими, как она, застрявшими в кухне и детской комнате. Оттуда он вытаскивает их на сцену. Гильда Клейнер развязала язык и рассказала все, что знала о капитане Роммеле. Приезжал он к Хаппу с другими военными редко, но регулярно, через три месяца. Где служил Роммель, Гильда Клейнер не знала. Не скрыла она и того, что капитан Роммель настойчиво ухаживал за ней — красивой пианисткой. И пока она не вышла замуж, писал ей письма. Разглядывая фотографию истязания военнопленного, фрау Гильда заметила с сожалением:

— Неэстетично и несолидно капитану имперской армии Роммелю заниматься таким кровопусканием. Я искренне разочарована…

«Красивая немка, — подумал Михаил, — хорошая пианистка».

— Почему вы бросили искусство? — спросил он. — Почему не идете на сцену?

— Детей нажила… — разоткровенничалась пианистка. — Да и боюсь, что теперь не примут меня.

— Наймите няню. На работу вас возьмут, бояться нечего.

Вскоре пришел Пермяков.

Штривер поклонился коменданту необычайно любезно. Майор не понял отменную вежливость упрямого и нелюдимого немца. Хотя после возвращения из Москвы Штривер стал более общительным, но заискивающим, каким он показался теперь, Пермяков не мог бы даже представить его. Штривер повторил свое признание:

— Я пришел сказать вам спасибо за то, что вы поверили мне.

— Вы меня простите, господин инженер, за вопрос: откуда у вас взялась эта заискивающая вежливость?

Штривер опять сбился с панталыку: комендант осуждал его за самолюбие и замкнутость, а теперь упрекнул за излишнюю любезность. Если бы не скверные стечения обстоятельств с пакетом и деньгами, Штривер ответил бы грубостью на это очередное нравоучение.

— Моя любезность — долг вежливости и благодарности, — признался Штривер. — Факты — пакет, деньги — позволяют подозревать меня во враждебной деятельности. А я хочу уверить вас, что совесть моя чиста.

— Когда у человека совесть чиста, ему нечего доказывать это, — заметил комендант, перебирая газеты.

— Выходит, опять сказал не так, — досадливо махнул рукой Штривер. — До свидания!

— Не обижайтесь. Храните свое достоинство. Как творчество? — спросил Пермяков.

— Хвалиться нечем. После злополучной встречи с тем субъектом ни на йоту не подвинулось.

— Напрасно. При любых неприятностях надо находить расположение к творчеству и труду. Вы же обещали дать модель и рабочие чертежи на этой неделе…

Пермяков вскрыл пакет. В нем была газета, но незнакомая. Такую газету не получала комендатура. Прислали ее не зря. На первой странице был портрет Штривер а и его автобиографическая статья. Штривер вцепился в газету дрожащими руками, стал читать ее. «Попробуй теперь доказать, что совесть чиста», — горестно подумал он. Ведь в статье как бы его собственной рукой написано: «Передаю свое изобретение фирме…» Дальше шли слова, от которых у Штривера волосы поднялись дыбом. В газете сообщалось, что его изобретение хотят присвоить русские, которые заставляют его работать принудительно.

— Можете арестовать меня. Факт из ряда вон выходящий, — ответил Штривер и опустился на диван — ноги его подкосились.

— Детский разговор — признак политической незрелости, — вразумлял Пермяков перетрусившего изобретателя. — Продажа творчества иностранной державе— дело совести. Вы продали не государственную тайну, а свой ум и честь.

— Честь свою я не продавал! Опутала меня та ведьма — Гертруда, — оправдывался Штривер.

Он рассказал, как она угощала его, но как была написана эта статья, не помнил.

18

Дом, в котором квартировала Гертруда Гемлер, после ее ареста пустовал. Ставни закрыты наглухо и заложены на внутренний запор. Двери были заперты на автоматические замки. Ключи от них хранились в магистрате.