Привала не будет

Огневое гнездо на чердаке жило, боролось. Издалека, с поля, на бешеном скаку неслась, разметывая копытами грязь, конница. Эскадрон вел командир, любивший песню. А тем временем Алгадай лежал за пулеметом в одинокой и в сущности беззащитной хате. Кончались патроны. Но Алгадай знал, что нужно продержаться, пока не подоспеет подмога. А немцы подступают к хате, ставшей для них страшной, в отчаянии и злобе они подкатывают близко пушку и бьют снарядами по крыше. Снаряды буравят легкое покрытие и рвутся уже позади хаты. Но один снаряд, ударивший обо что-то твердое, разорвался на чердаке. Взметнулось взрывное пламя. Хату качнуло. Тугая волна выбила часть крыши. Алгадай примолк, он хочет протереть ослепленные глаза. У него большие глаза. Они видели далеко в степи. Даже ночью или в то время, когда поднимались тучи красного песка и казалось, что вся степь куда-то перемещается. Но сейчас его глаза ничего не видят. Он только чувствовал, что ранен осколком, а куда — в шею или в лицо — сгоряча не мог понять. Кровь стекала за воротник, и на его теле под гимнастеркой было тепло и мокро. Ему не хватало воздуха, он рванул воротник гимнастерки, расстегнув на все пуговицы, а дыхание все равно спирало. Похоже, кто-то схватил его за горло и медленно давил. Потом он подумал, что немцы окружают хату, ужаснулся при мысли о плене, нащупал рукою пулемет, дал нервную очередь, не видя, куда, — скорее для острастки врагов.

— Правее забирай. Правее! — под самое ухо, но яростно кричал ему связной.

Взрывом еще одного снаряда тряхнуло дом. Алгадай, подброшенный вначале, упал грудью на пулемет. Он и сам в этот миг не понял, отчего вдруг ослабел, тело не стало повиноваться. Только руки оцепенели в мертвой хватке, и его товарищ, тоже раненный, слышал, как пулемет разряжал долгую ленту пуль…

Нагрянувший эскадрон отнял село. И прежде чем командир поднялся на чердак и увидел картину смерти Алгадая, была страшная, мстительная рубка, после которой ни одного фашиста не осталось в живых.

…В далекий Казахстан пришла скорбная, опаляющая холодом, весть: «Пал смертью храбрых…» Старый, уже угасавший Джамбул молчал денно и нощно… Потом попросил, чтобы дали ему домбру. И запел:

О сыны мои, о сыны!
Свирепые бури кому не страшны?
Тополь до корня качается в горе,
До самого дна волнуется море.
Седая скала лишь встречает в упор
Неистовой бури свирепый напор.
Крепок чресседельник, силен верблюд,
Не сломят его ни груз, ни труд.
Так старый Джамбул духом силен,
Под вестью тяжелой не сломится он,
Что сын его милый, сын-герой
Отнят безвременно злой судьбой.
О сыны мои, о сыны!
Герои отвагою рождены.
Коль голову сложат, громя врага, —
Их память народу навек дорога.
А крепости вражьи сумеют взять —
Их славе в народе вечно сиять.
За Родину смерть — продолжение жизни,
Пример молодым, как стоять за Отчизну.
И клятву свою Алгадай оправдал.
Без страха за Родину смерть он принял.
Он сыном народа отважного был,
Который извечно отважным слыл.
О сыны мои, о сыны!
Как бьетесь с врагом вы за счастье страны,
Так старый Джамбул, ваш отец, запоет
И песнями к мести народ поведет.

Ходит в Казахстане молва: молодой беркут, умирая от неверной и злой пули, припадает в последний миг к своему гордому и сильному родичу. Клюв с клювом прощально смыкаются, будто старый беркут хочет вдохнуть умирающему молодому беркуту жизнь…

Вот так и Алгадай в свою предсмертную минуту вспомнил — не мог не вспомнить! — отца; это он, старый акын, любя своего сына, вместе с жизнью дал ему гордую и крылатую песню, которую нельзя ни заглушить, ни убить, и эта вечная песня стала продолжением его жизни.

ПЛАМЕННЫЙ РУБЕН

1

Отгремели и стихли ушедшие за тучи раскаты военных гроз. Пожелтели страницы боевых донесений. Всесильный плуг трактора распахал и заровнял воронки, траншеи, окопы, и там, где некогда шли бои, теперь колосятся хлеба, клонятся долу ветви яблонь, стоят добротные, обжитые дома.