Приведен в исполнение...

Начальник ушел. Шавров взгромоздился на диван и долго ворочался, пытаясь заснуть. Откуда-то снизу доносился тяжелый грохот — кто-то колотил ногами в дверь, визгливый мужской голос сыпал угрозы и проклятия, и Шавров догадался, что это буйствует недавний «ответственный», и, уже совсем засыпая, решил утром сосчитать, сколько мерзавцев было раньше и сколько их стало теперь — в абсолютных цифрах, для выявления тенденции, И огорчился невыполнимостью задачи. Странно… Затухающий маятник царизма плодил всякую сволочь в изобилии. Но мы? Ведь мы только набираем ход! Мы рвемся вперед с ошеломляющей скоростью, которая нарастает с каждым днем и часом. Откуда же у нас, откуда, Господи… — Он провалился в темноту, которая тут же превратилась в расплывчатый белесый сумрак, из которого вышел Певзнер в бархатной толстовке со сверкающими орденами в два ряда и, торжественно сообщив, что назначен главным врачом-санатором республики, добавил что-то неразборчивое про чистку. Смутно догадываясь, о чем хотел сказать Певзнер, Шавров желчно спросил, за что получены боевые ордена. И услышав, что «за мирный труд», яростно выкрикнул, что не желает заниматься таким трудом. «А вам никто и не предлагает, — спесиво-презрительно заметил Певзнер. — И вообще — вас никто и ни о чем не спрашивает».

Шавров проснулся. Его тряс за плечо молоденький дежурный. Ошеломленный мерзостным сном, Шавров не сразу понял, что от него хочет этот парень, и вдруг услышал:

— Спрашивают, спрашивают вас, проснитесь!

— Кто, кто? — забубнил Шавров, протирая глаза. — Зачем?

— Это я, Сережа…

Он увидел Таню. Она стояла на пороге в той же куртке и юбке, в руках у нее был белый узелок.

— Я принесла тебе поесть… — Она торопливо начала развязывать узелок и раскладывать на столе бутерброды, сложенные из двух кусков хлеба каждый. — С колбасой, — улыбнулась она. — Ты когда ее ел в последний раз?

Дежурный улыбнулся понимающе и ушел.

— Ты как меня нашла?

— Ты собирался искать мальчика, и я подумала…

— Догадливая… Откуда колбаса? Климов дал?

— Хочешь обидеть?

— Просто спрашиваю…

— Мальчика нашли?

— Нет. Климов предлагал замуж?

— Нет.

— Он тебя любит?

— Имеет значение — люблю ли я его.

— И что же?

— Где ты собираешься жить? Работать?

— Зовут сюда… Только я — настрелялся… А что?

— Если хочешь — Климов может помочь.

— Да я от твоего Климова «здравствуй» не приму, ты меня уже совсем в мочалку превратила, финита, опустим заслонку, будешь писать родителям — процитируй им из Фета: «Вот головы моей рука твоя коснулась, и стерла ты меня со списка бытия». Прощай.

— Прощай. — Таня аккуратно накрыла бутерброды салфеткой и вышла из кабинета.

Шавров попытался уснуть, но не смог. Долго ворочался, потом вышел в коридор и увидел Дорохова. Тот курил, стряхивая пепел на подоконник.

— Не спится?

— Никак, — вздохнул Шавров.

— Пойдем поболтаем, — предложил Дорохов.

Вернулись в кабинет начальника, и Дорохов начал рассказывать свою жизнь.

Он был из недоучившихся студентов юридического. В феврале 17-го его арестовала полиция за участие в студенческих беспорядках, в феврале же его и освободили — Временное правительство претензий к студентам не имело. Родители умерли, родных не было, он привык к своему одиночеству и даже с товарищами по работе сходился туго — пить не любил, слабости в деле не прощал, все мерил на собственный профессиональный аршин, пока еще неприменимый к остальным сотрудникам. Впрочем, сослуживцы тоже не баловали его дружбой. В подавляющем большинстве были они выходцами с московских заводских окраин, новое для себя розыскное дело осваивали туго и неохотно. И он, студент-недоучка из дворян, пусть совсем мелких, безземельных, но номинально принадлежавших к господствующему, а ныне подавляемому классу, не вызывал у них симпатии и доверия. Да и непроходящая зависть к его способностям и удачливости, конечно же, мешала и личным, и служебным отношениям. Работали с ним в паре неохотно, зная, что он резок и бескомпромиссен во всем, что касается дела, слов не ищет, рубит сплеча и учить не любит, повторяя каждый раз: «Меня в университете римскому праву обучали. Остальное я сам „превзошел“». Это просторечное словечко, звучавшее в его устах скрытой издевкой, выводило начальника из себя, он пытался повлиять на остроумца, урезонить его, но каждый раз натыкался на холодные глаза и скучающий зевок: «Я им не бонна с ридикюлем, а у нас не больница для дефективных». «Да ведь это твои товарищи! — возмущался Егор Елисеевич. — То-ва-ри-щи, понимаешь ты значение этого слова, фанфарон несчастный!» «Понимаю, — скучно кивал Дорохов. — Вот вы тоже не побочный сын Николая Второго, а слово „фанфарон“ употребляете абсолютно правильно. Вы знаете этимологию этого слова?» «А-а… — не выдерживал начальник. — Уйди. Уволю я тебя к чертовой матери. И не посмотрю, что для сыскной службы ты очевидный талант, если не гений. Ты заражен заносчивостью, самовлюбленностью и прочими пороками твоего бывшего класса. Помни: эти пороки ведут в никуда!»

— Почему ты это все рассказываешь? — удивился Шавров, решившись наконец прервать Дорохова.