Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

   — Постригли! Вот и ладно. Не забыть бы в обитель дачу вложить, чтоб на нищету свою жаловаться перестали.

   — Кричала Авдотья Фёдоровна очень, государь. В беспамятство два раза впадала. Лекаря прямо в храме держали.

   — Так не померла же. Жива-здорова. Такую, Князь-Кесарь, через коленку не перешибёшь. А беспамятство её — от досады, ни от чего иного. Вот точить рамку кончу и на Кокуй с вестью радостной к Анне Ивановне. Попируем, как Бог свят, попируем.

   — Государь, а что с царевичем станет?

   — А что с Алёшкой стать может? Заниматься им, покуда суд да дело, сестрица-царевна Наталья Алексеевна согласилась. За штатом царевичевым присматривать. Вон там сколько народу набежало.

   — Родные все, государь.

   — Это ты о том, что Нарышкины? Нешто думаешь, я больно им верю? Слава одна, что родственнички, а на деле ещё посмотреть надо. Значит, кто там у нас? Учителем пока оставили Вяземского Никифора. Не больно-то он мне по душе, но до лучшего пусть мальцом занимается. Привык к нему. Воспитателями Нарышкины — Алексей и Василий. Округ Нарышкины — Василий и Михаил Григорьевичи, Алексей и Иван Ивановичи, да Вяземских пятеро с Никифором — Сергей, Лев, Пётр и Андрей.

   — Ещё духовник, государь.

   — Ах, этот! Поп Верхо-Спасского собора кремлёвского Яков Игнатьев. Ну, и понятно, всё воспитанием заведует пока тоже поп Леонтий Меншиков. Как перебрались к царевне Наталье Алексеевне в Преображенский дворец, всех, что ни день, как на ладошке вижу. Менять, менять их надо, Фёдор Юрьевич. При Авдотье беспокойства много было. Чуть что вопить начинает, в ноги кидаться: того не тронь, этого не замай. Теперь другое дело. Со всеми разберусь, дай срок.

   — Что ж, государь, царевича по малолетству его, конечно, жаль, но твоя правда — не помощники, воспитатели-то эти, они тебе. Не говорил я тебе, государь, а вроде бы знать тебе следует.

   — Ты о чём, Князь-Кесарь?

   — О показаниях стрельцов под пытками. Много глупостей плели — со страху чего не наговоришь! Вот и тут монастырский конюх Кузьмин такие слова молвил, будто ты, государь, немцев любишь, а царевич их не любит. Мол, приходил к царевичу некий немчин, слова какие-то говорил, а царевич сильно озлился и на том немчине платье сжёг и всего его опалил.

   — Не слыхал о таком. А было и на самом деле?

   — Проверял, государь. Было. Не донесли тебе в то время.

   — Могут и в другой раз не донести, а что из мальца тогда вырастет, сам знаешь. Это он сейчас в свои-то осемь лет вытворять себе позволяет! Значит, старшие на подначке стоят, поощряют.

   — Ты на сына, государь, зла не держи. Где в его-то годы разобраться. Отца ведь не видит. Никогда не видит.

   — Няньку из царя решил сделать, Князь-Кесарь? Не выйдет! Возиться с мальцом не буду.

   — А может, надо бы, государь. Не ты сына в руки возьмёшь, от Лопухиных к нему руки протянутся. Как запретишь царевичу матушку родимую вспоминать? А ведь сколько народу на чувствах-то сыновних в доверие к нему войти сумеют.

   — Не каркай, Князь-Кесарь, не каркай. Теперь уже знаю, какого воспитателя искать станем. Из студентов университетов немецких подберём. И чтоб дело военное любил и знал. И чтоб царевича походя языку немецкому учил, без языка ему никак нельзя.

   — Один ведь он у тебя, государь.

   — Сегодня один, а там как Бог даст.

   — Прости мне любопытство моё проклятое, государь, только что ж ты теперь в одиночестве в твои-то молодые годы коротать собрался. Есть у тебя Анна Ивановна — хорошо, но ведь государю и супруга законная потребна. Порядок такой заведён, не тебе его менять.

   — На всё своё время, Князь-Кесарь. Нынче ещё до матримониальных дел руки не доходят. Да, хотел я тебе новость и радостную, и забавную сказать. Веришь, в Амстердаме послу Фёдору Алексеевичу Головину множество прошений о принятии в службу российскую подано было. А мне так понравился знаменитый тамошний живописец и рещик Адриан Шхонебек и живописец-арап Ян Тютекурин.

   — И впрямь арап? Подлинный?

   — Самый что ни на есть. В Оружейную палату к нам просится. Я и согласие сразу дал. Забавно!

* * *

Фёдор Юрьевич Ромодановский, его жена Анастасия Фёдоровна

   — Фёдор Юрьевич, батюшка, несчастье какое случилось али что? Сказывали, народ сломя голову в Немецкую слободу поскакал. Кругом переполох великий. Плохо с кем, что ли?

   — Франца Яковлевича не стало, Настасьюшка, генерала нашего Лефорта. Кончился в одночасье.

   — Так ведь молодым совсем был. Что ж ему приключилося?

   — Не ведаю, что дохтуры насочиняют. А не старым человеком был, это верно. Едва за сорок перевалило — какие его годы! А человек хороший, ничего не скажешь. Сплёток не плёл. Как государь его ни любил, никогда любовь его в корысть свою не обращал.

   — Так государь и так его не обижал, кажись.

   — Не обижал, не обижал. Ему попервоначалу туго пришлось, как в Москву попал. Характер у него шебутной был, у покойника. Своевольный. И то сказать, из купеческой семьи богатой. Отец его по торговым делам определил во французский город Марсель ехать, а Франц Яковлевич возьми да поступи волонтёром в военную службу в Голландии, чтобы с теми же французами воевать.