Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

Из Лефортовой слободы на Воробьёвы горы — возница только головой покачал: вёрст пятнадцать набежит. От мороза марево над городом. Поседело всё — что ограды, деревья, что люди. Солнца не видать. Лошади белым кружевом закучерявились. В возке под медвежьей полостью и то до костей пробирает.

   — Не рано ли едем к принцессе?

   — Так приглашала же с утра. Сама время назначила.

   — Утро и позже может быть.

   — В Москве не может — позже день начинается. К полудню, почитай, половина его кончается.

   — Не обеспокоить бы.

   — Так царевна уж обедни, поди, отстояла — что раннюю, что позднюю.

   — Принцесса так богомольна?

   — Порядок, господин, соблюдать надо. Уж на что государь наш Всепьянейший да Всешутейший собор разводит, а что ни день и на службе Божьей бывает, и по вечерам с певчими концерты поёт. Духовные.

   — Вы сказали, Всешутейший и Всепьянейший собор?

   — А, выходит, ещё о нашем диве московском не слыхали. Коли с государем подружитесь, своими глазами увидите — дал бы вам лишь Господь целым и здоровым оттуда уйти. Не всем удаётся.

   — Не понимаю. Это развлечение такое?

   — Может, и развлечение, да кому как оборачивается. Дело тут такое шутейное. Вроде бы все церковные чины есть — разные бояре их изображают. Обряды тоже вроде как церковные — и снова шутейные.

   — Смеяться над церковью? Вы ничего не путаете?

   — Трудно тут объяснить. Оно и церковь и не церковь. Похоже и не похоже — всё на шутовство да пьянство поворачивает.

   — С шутами? Шутам такое позволено?

   — Какими шутами! Там главный-то Князь-Кесарь, как его государь называет, сам боярин князь Фёдор Юрьевич Ромодановский. Он и в походах военных себя выказал, и когда государь с Великим посольством по европам ездил, на государстве за него оставался. Все дела вершил. Государь к нему завсегда с самым что ни на есть великим почтением. Иначе как стоя и говорить не говорит. А князь Фёдор Юрьевич перед ним как царь настоящий сидит да ещё и выговаривает. Государь, сказывали, и письмо ему писывает словно царскому величеству, а подпись ставит иностранную — одним именем: мол, Питер, и ничего больше.

   — Но должна же быть тому какая-то причина?

   — Откуда нам-то про ту причину знать. Захотел государь, и всё тут. Кто бы это спорить с царём стал на Руси-то!

   — А Всепьянейший, как вы сказали, собор?

   — А что собор? Объявляет Князь-Кесарь когда ему быть, все съезжаются в Преображенское, и пошла потеха. Господи прости! Уж таково-то наши бояре чудят, что и на поди.

   — И кто же эти господа? Я ещё не знаю, но надеюсь узнать.

   — Узнаете, беспременно узнаете. Скажем, первым патриархом собора-то шутейного был двоюродный дед самого государя Матвей Филимонович Нарышкин. Что росту, что силушки был богатырской — помер в одночасье, царство ему небесное. Бородища лопатой. Волосы седые до плеч. Глаза что у ястреба. Глянет, так страх и пробирает. Патриархом Милакой его на соборе-то звали. А ещё один — архиепископ Прешпурский. Всея Яузы и всея Кокуя патриарх так это первый учитель, что государя в младенчестве грамоте учил — Никита Зотов. Этот и веком помоложе и подобрее. А кличут его — «святейший и всешутейший Аникита». Очень государь ему доверяет, всю канцелярию свою передал. Сказывают, выдумщик, каких сроду никто не видывал. Что почуднее в соборе-то случается — всё он присоветовал. У государя тоже свой чин имеется, только самый махонький: протодьякон Питирим. Вот как у нас. Гляди-ка, сударь, за разговором не заметили, как приехали.

   — Вот эта улица?

   — Какая ж тут улица, сударь! Это дворец Воробьевский так протянулся — конца не видать, а уж в тумане и вовсе. Очень его государыня царевна любит. Пожалуй, больше всех остальных на Москве, что ей предоставил братец.

   — Ваше высочество, я не мог не воспользоваться вашим милостивым разрешением вновь оказаться перед вами и выразить своё величайшее уважение и восхищение...

   — Уважение — понятно, а восхищение, милостивый кавалер, чем же?

   — Ваше высочество, я в затруднении ответить в двух словах. Простите мою невоспитанность человека, не знакомого с московскими обычаями, но я никогда представить себе не мог, чтобы московские женщины были так прекрасны. Но и среди такого цветника вы, ваше высочество, не знаете соперниц.

   — Вы решили говорить мне комплимент, Де Брюин?

   — Это не комплимент, ваше высочество. Это, если позволите, заключение художника, написавшего на своём веку многие десятки портретов. Многие коронованные особы дарили меня своей благосклонностью, заказывая свои портреты. Я имел возможность присмотреться к их внешности, но уверяю вас, ваше высочество, ни у кого я не видел такой царственной осанки и...

   — Короче говоря, вы хотите, чтобы я заказала вам свой портрет. Я была бы не прочь, но мне нужно сначала узнать планы моего царственного брата. В конце концов, мой портрет — это всего лишь каприз, а у государя есть какие-то государственные планы, связанные с вашим мастерством и вашей славой.

   — О, нет, ваше высочество, я меньше всего думал о заказе и никогда не унизился бы до того, чтобы выпрашивать его у царственной особы таким образом. Нет, нет, принцесса, всё, что я говорил, я говорил от сердца.