Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

   — Вы, кажется, ждёте нового комплимента, де Брюин. Ведь именно эта гравюра разошлась по Европе с вашим милым прозвищем: «Прекрасный Адонис». Кто из ваших собратьев по перу и кисти мог бы похвастать таким именем?

   — Молодость, всего только молодость, графиня, и бесконечная снисходительность окружающих. Но то, что было преувеличением в своё время, превратилось и вовсе в насмешку спустя пятнадцать лет.

   — Как всякая женщина, дорогая, вы отдаёте предпочтение внешним качествам перед внутренними. Между тем метра Де Брюина повсюду знают как «Летучего голландца». Но продолжайте же ваш рассказ. Мы все внимание.

   — Итак, Кнеллер действительно взялся за мой портрет. Мой издатель хотел непременно его видеть выгравированным, считая, что это будет способствовать успеху книги.

В мастерской всегда толпилось множество народу. Мой друг убрал её с большим вкусом, так что она скорее напоминала салон, располагавший к долгим беседам, чтению и даже музицированию. Он не пропускал ни одной книжной новинки, тем более газеты. Все они лежали на столах. Известные музыканты были его частыми гостями, облегчая заказчикам скучный труд позирования.

В первый же свой приход я обратил внимание на одного из посетителей. Начатый его портрет, подобно моему, стоял на мольберте. Это был молодой человек где-то, около двадцати пяти лет. Очень высокий. Худощавый. В модном дворянском платье немецкого покроя. Кнеллер писал его в кирасе под зелёным кафтаном с большими золотыми пуговицами, с белым шейным платком и без парика. Прекрасные тёмные кудри обрамляли его высокий лоб и подчёркивали белизну лица, ещё не потерявшего полноту юности. Широкие брови и большие, чуть навыкате тёмные глаза сообщали его облику что-то восточное, а тонкие усы над яркими пухлыми губами подчёркивали молодость. Его манеры отличались непринуждённостью человека, привыкшего повелевать, хотя и не старавшегося подчёркивать свою власть. Со своими спутниками он держался просто, хотя их почтительность не могла уйти от глаз постороннего наблюдателя. Известная угловатость движений объяснялась их стремительностью. Молодой человек внимательно следил за происходившим и живо откликался на него.

Я не сомневался — передо мной был принц крови, путешествовавший инкогнито. Английским языком он не владел, но бегло изъяснялся по-голландски, который тоже не был его родным языком. Он задавал Кнеллеру множество вопросов, на которые мой друг не успевал отвечать. Несколько его замечаний по поводу портрета свидетельствовали о знании приёмов живописи. В ответ на изумление Кнеллера молодой человек сказал, что в детстве занимался живописью, теперь же увлечён гравированием, уроки которого брал у Адриана Схоонебека.

Чтобы сосредоточиться на портрете, мой друг постарался включить меня в разговор. Речь зашла о моих путешествиях. Молодой вельможа заинтересовался особенностями строительной техники в долине Нила и поливными системами. Он был в этих вопросах достаточно осведомлён, но хотел выяснить для себя немало практических подробностей. Теперь настала моя очередь с трудом удовлетворять его любознательность. По счастью, в какой-то момент один из сопровождающих вельможу лиц что-то сказал ему на непонятном языке. Молодой человек встал, обнял Кнеллера, обещал ему ещё один сеанс и вышел с такой быстротой, что дверь за ним захлопнулась прежде, чем до неё успели дойти его спутники.

Кнеллер спросил, догадался ли я, с кем мне довелось беседовать. Я признался, что нахожусь в полном неведении. «Ты не читал последних лондонских газет?» — «Откуда же? Я только что с корабля». — «Тогда всё понятно. Ты имел счастье быть представленным русскому царю». — «Тому самому, что работал на верфях Саардама?» — «А теперь учится тому же искусству на верфях Лондона. Как ты понимаешь, он не раскрывает своего инкогнито и называется плотницким десятником Петром Михайловым». — «Удивительная причуда для коронованной особы», — заметил я. «Но не для него, — возразил Кнеллер. — Если ты узнаешь его ближе, ты убедишься — это совершенно необыкновенный человек. Тем более необыкновенный на троне». — «Откуда такая возможность может появиться, — возразил я. — Через сеанс ты закончишь портрет, моё время в Лондоне тоже очень ограничено. Я благодарен судьбе за этот действительно счастливый случай».

Однако судьбе угодно было распорядиться моим будущим иначе. Уезжая из Англии, я посетил Кнеллера, и мой друг передал мне, что русский царь Пётр очень заинтересовался мною, что он читал мою книгу и был бы рад меня видеть в своём государстве, если я решусь туда выбраться. Ехать в Россию? Даже после знакомства с её монархом я не испытывал подобного желания. Восьмилетняя работа над книгой в тишине амстердамского дома сделала меня настоящим Анахоретом. Тоска по дальним странам вспыхнула с новой силой. В моих мечтах было посетить Персию и увидеть памятники её древности, я думал об Индии, островах Борнео и Целебес.