Привет, Афиноген

– Все, Миша, все. Я побежала, кличут. Жених зовет делать выкройку… Не звони. Не звони мне, понял? Девушке надоело и скучно. Хочешь, я познакомлю тебя с подругой? Все, все. Побежала. Целую, любимый!

«Ту–ту–ту!» Миша прижался лбом к вешалке. Короткие гудки еще связывали его со Светой Дорошевич, доносились оттуда, где была она. Вдруг он прозрел… Она же рядом, в пяти минутах ходьбы. В ателье. Какого черта! Он может пойти и заказать ей брюки. Нет, брюки – это пошло. Лучше пиджак. Конечно! Именно пиджак спортивного покроя. Заодно можно полюбоваться на ее жениха. Составить о нем мнение.

«Как же я страдаю из–за тебя, Света, – подумал он, – как мне плохо. Что же, оказывается, все врали про любовь. Все писатели врали, все поэты. В любви ничего нет для человека, кроме унижения, кроме гадкой невыносимой тошноты. И никто не предупредил. Любовь не возвышает, она расплющивает. И это то, к чему все стремятся, о чем мечтают с детства. Любовь! Нет, не надо себя обманывать. Если бы она меня любила, если бы она меня любила и не обижала, все было бы иначе.

А не сходить ли в милицию, – думал дальше Миша. – Там разузнаю про этого… Карнаухова и как–то помогу ему. Докажу ей, что я не испугался, а предпочел действовать по–умному. Да нет, это, конечно, был только повод. Ей нужен был повод, чтобы от меня избавиться. Как глупо все».

Глупым было главным образом то, что Света Дорошевич похоже с колыбели и по сей день проживала в мире эмоций и необъяснимых поступков, а он по–прежнему пытался проникнуть туда, куда ему хода нет. Звонить ей, объяснять что–либо, конечно, бессмысленно. Действие, действие может его спасти.

Заерзал ключ в замке входной двери. Миша повесил наконец изгудевшуюся трубку – отпер дверь. Юрий Андреевич пришел обедать.

– Привет, – поздоровался он с сыном. – Что нового?

– Ничего.

Обедали они на кухне. Отец с аппетитом хлебал мясной борщ, косился на сына.

– Папа, у тебя, кажется, работает некто Карнаухов?

– Не у меня, а в институте. Николай Егорович возглавляет отдел координации. Что тебя интересует?

– У него сына позавчера забрали в милицию.

– Ну да? Ты откуда знаешь? У него два сына. Которого?

– Кажется, старшего. Провели под конвоем по всему городу.

– Но–о–вость, – протянул Юрий Андреевич. – То– то старик будто не в себе. Хотя… А что он натворил, собственно?

– Я думал, ты мне скажешь.

Кремнев доел борщ, и Дарья Семеновна тут же поставила перед ним тарелку с дымящимся бифштексом,

– Странные у тебя представления, Михаил. Мы в институте не занимаемся домашними делами – там у нас люди план выполняют. Твой Карнаухов как раз, по–моему, мало на что способен. Его на пенсию собираются провожать… Сынок арестован? Любопытно… Ошибка, наверное, какая–то.

«Нет у нее никакого жениха!» – в этот момент осенило Мишу.

– Ты чего дергаешься, сынок?

– Нет, папа, я так… Пойду я.

Он спешил в ателье, обдумывая на ходу план вторжения. За квартал до цели припустил бегом. Вошел в ателье. У стола приемщицы – хвост, очередь. В большинстве – женщины. Стены увешаны образцами тканей. Прямо у входа – огромный прейскурант расценок. Прейскурант огромный, но подвешен к самому потолку, цифры и шрифт мелкие – прочитать невозможно. «Сейчас выглянет Светка, увидит меня – совсем глупо», – понял Миша, потоптался для приличия у декоративного прейскуранта, выскочил на улицу.

Света Дорошевич, торопясь, криво загладила брюки, а их ждал в приемной какой–то выгодный клиент. Через минуту в рабочее помещение влетел разгневанный Энрст Львович, волоча брюки за одну штанину.

– Ротозеи! – загремел он. – Опезьяны пезмозк– лые! Руки оторвать за такую клажку. Чья рапота!

– Эрнст Львович, – пропела Света Дорошевич, – какой вы очень рассерженный. Давайте быстрее я переглажу штанишки.

Закройщик, дыша пузом, оторопело озирался. Женщины–портнихи пересмеивались и перешептывались.

– Внимательнее, пожалуйста, Света, – дымясь и остывая, бурчал Эрнст Львович, – так мы всех заказчиков растеряем. Конечно, я понимаю – тепя торопили, – он бросил по сторонам свирепый взгляд.

– Что же вы штанишки не выпускаете из ручек? – мурлыкала Света. – Как бы клиент лишние рублики с собой не унес второпях.

– Света! – задохнулся Эрнст Львович. – Ты мне… такое! Как можно, а?

Затем он сидел на табурете в сторонке, утирая лицо большим серым платком, беспомощно следил, как Света, напевая арию Кармен, аккуратно и скоро переглаживала брюки.

Катерина Всеволодовна Карнаухова заняла очередь за сосисками. Сама она их терпеть не могла – по 2 рубля 60 копеек, ядовитые, с привкусом хозяйствен* ного мыла, но Николай Егорович поедал их, обжаренные с яйцами и помидорами, с наслаждением. Он съедал их зараз по шесть штук. А уж если любил сосиски отец, то не отставал от него и Егор.

Она маялась в очереди, переживала за Викентия. Куда он опять отправился? Отец строго–настрого приказал не выпускать его на улицу. Как же, удержишь! Хлопнул дверью, и был таков.

От печальных мыслей ее оторвало появление бабы Пелагеи, соседки по подъезду, которая с воплем: «Я

тут занимала, когда вас и в помине не было», – вшто– порилась в очередь прямо перед Карнауховой.