Привет, Афиноген

– Ксана Анатольевна, – говорит он томно, – надо ведь мне водички попить. Пить очень хочется!

– Нельзя попить. Потерпи! Утречком немного попьешь. Утром я тебе морсу дам.

– Правильно, – понимает Афиноген, – кишки разрезаны, пить нельзя. – Но на всякий случай клянчит: – Пить хоч^. Дайте пить!

– Нельзя, миленький… – само терпение в голосе, такое, что дай ему волю и не останется в мире жажды, а то, глядишь, и голода, и холода, и иных человеческих страданий.

– Что сделается от глотка, Ксана Анатольевна? Ничего не будет. Сердца у вас нет!

Афиноген Данилов знает, что поддайся ему кроткая медсестра и он, конечно, не станет пить. Черта с два будет он рисковать из–за глотка воды. Хоть бы источник ледяного блаженства хлынул сейчас на него с потолка, он будет отплевываться до последнего мгновения. Зато так хорошо сознавать, что операция позади, он жив, и главная проблема теперь – вода. Такой пустяк остался!

– Ответственность беру на себя, – умоляет он, – хотите, напишу расписку? Да, пивка бы жигулевского, из кружечки, полцарства за кружку пива. Недорого. Ксана Анатольевна. Да ладно, царства у меня нет, ничего нет. На службе, правда, новые горизонты открывались. Была и невеста, хорошая девушка, так разве она согласится с убогим жить. Конец теперь всем мечтам и иллюзиям.

– Ты что? – пугается Ксана Анатольевна. – Зачем так говоришь? Да ты, Гена, через неделю танцевать сможешь. Как не совестно так думать.

– Через неделю… хм. Неделю она не вытерпит. Шустрая очень, кавалеров много. Есть среди них и военные. Неделю – нет, не дождется.

– Спи, – она сердится, но голос журчит, – спи, тебе надо спать… Сейчас сделаю укол. Какие глупости ты говоришь? Даже если шутишь – гадко, нельзя так думать о женщинах.

На несколько минут Афиноген, ослабев, задремывает. Ему снятся серебристые тени и огненная саламандра, обжигающе щекочущая правый бок. Ноздри его впитывают душный запах пригоревшей гречневой крупы. Сон этот неглубок и похож на легкий обморок, после которого он заново привыкает к палате и не сразу вспоминает, почему рядом с ним медсестра и как ее зовут.

– Попить бы, – бормочет он. – Вот бы слаано.

– Нельзя, миленький. – Слова эти сразу восстанавливают всю цепочку бдения. Зажурчал милый ручеек безотказного женского сочувствия. Далекая мама покивала Афиногену и склонилась над ним через тысячи километров.

– Расскажите мне, какая у вас была любовь, Ксана Анатольевна, – просит Данилов. – Если вы не очень устали.

– Что ж рассказывать. Да и зачем тебе…

– Я люблю слушать, как у других бывает. У самого не сложилось, так хоть за людей порадоваться.

– Ты не слушай, а спи. Во сне болезнь излечивается, исходит.

– Я буду спать, а вы рассказывайте.

– Ну спи, спи… Нечего и рассказывать. Да и как это словами–то!

В чуткой больничной ночи что–то нисходит на женщину, и она затягивает певучую долгую историю, покорно и охотно, словно давным–давно ожидала такого случая. Афиноген то прислушивается, то засыпает, и просыпается, и снова впадает в протяжные печальные звуки. Он не все схватывает, некоторые фразы проваливаются и не доходят до его тусклого сознания, но общий смысл речи ему понятен. Шепот звенит, ночь бледнеет, из темно–коричневой становясь прозрачной. Слова раскатываются по комнате, как бильярдные шарики по зеленому сукну.

– Что ж, слушай, если желаешь, Гена. Глаза закрой, не высвечивай ими на меня. Рассказчица какая из меня, никакая, но послушай, если есть охота…

В сорок восьмом году повстречала я Мишу. Я тогда в Ленинграде работала в госпитале, девчонка была совсем, только–только шестнадцать исполнилось. И в госпиталь меня приняли по знакомству, родственник у меня был, врач, Демьян Касимов. Как у меня все поумирали в семье от истощения, мама и братик Леша, я к нему и заявилась – здрасте вам, дядя Демьян. Так у него и жила, долго прожила, до самого замужества. Демьян Захарович третьего года помер, до девяноста годов дотянул, я к нему на похороны ездила в Ленинград.

Гена, это такой был хороший человек, когда его хоронили, над кладбищем птицы летали, сесть не могли, столько людей собралось. Я думала, так одних героев провожают, а это моему троюродному дяде собрался Ленинград последний поклон отдать…

Сначала я работала нянечкой, но скоро перешла в медицинские сестры. Какая я тогда была? Красивая, право слово. Я тебе потом фото покажу, если не веришь. Коса у меня была длинная, и фигура, и глаза. Ну, честно скажу, оглядывались некоторые мужчины на улицах. Больные часто в любви объяснялись, подарки тоже дарили.

У юных горе быстро забывается, вскоре я такой хохотушкой сделалась, теперь и сама иной раз вспомню, так не верится. Мне Демьян Захарович говорил: «Смейся, смейся, стрекоза. Больным это на пользу».