Привет, Афиноген

В комнате Верховодова под вой старухи Акимовны он почти ухватил что–то, почти обрадовался проклюнувшейся, дернувшей его за нос догадке, но опять в последний момент прозрения отвлекся и упустил удачу. Когда же сосредоточился, было поздно, в голове мельтешила одна только прозаическая не мысль даже, а мыслишка: «Ну вот, товарищ освободил отдельную квартиру». И тут же он стал прикидывать, кто из его знакомых может претендовать на жилплощадь Верховодова. Грешным делом вспомнил своего двоюродного племянника, недавно приходившего к нему со слезной мольбой и грозившего в случае отказа наложить на себя руки прямо в домоуправлении…

Пионер Вадик сидел на диване и листал свежий номер «Крокодила».

— Мама, — сказал он, — знаешь, дядька ему веки опустил, а они как щелкнут. Страшно!

— Нечего тебе было туда соваться. Сейчас пойду бабушку приведу. С ее ли сердцем там высиживать.

— Мама, неужели люди всегда будут умирать?

— Не говори глупостей, сынок. Не маленький.

Слесарь Юрий Печенкин помогал санитарам. Верховодова завернули в простыни и понесли втроем. Печенкин поддерживал ноги. Они были мягкие и продавливались ему на руки.

«Ах ты хлюпик, — ругал себя студент–заочник, — сколько же в тебе слизи! Не годишься ты, брат, на крупные дела. Одинокий старик умер, а тебе противно его нести. Тебе, гаду, тошно. Порядочная ты, оказывается, мразь, Юрик. Недаром тебя красивые девушки старательно избегают. Слесарь–недотепа, дверь не сумел отпереть».

Они загрузили Верховодова в санитарную машину, никто не сказал Печенкину «спасибо», никто не кивнул на прощание.

«Газик» зафыркал и укатил.

«Больше старик домой не вернется, — подумал студент. — Окончен бал. Прощай, человек».

В квартире Верховодова остались Федор Мечетин и старуха Акимовна. Они перешли на кухню. Акимовна утирала уже не текущие слезы, а Мечетин пил из кружки настойку, обнаруженную им на кухонной полке.

— Выпей, Акимовна, за упокой, — предложил Мечетин. — С глотка плохо тебе не станет.

— Господь с тобой! Я этого зелья на дух не выношу,

— Что так?

— Пили вокруг меня много, всю мою жизнь вино коверкало. Муж пил, братья пили — себя и здоровье пропивали. Я бы ее всю в океан вылила, разом всю, сколь ее ни есть на свете.

— Да, женщины много обид на вино держат.

— Он, Петр Иннокентьевич, не пил и человеком прожил.

— Хорошего человека, Акимовна, вино не ломает, крепче на ноги ставит.

— Неправда ваша. Никому она не на пользу. Только деньги на нее зря переводят. Я все гадаю, старая дура, почему бы ее враз не отменить, не продавать ее и не делать. На бумаге борются с ней, а в любом магазине — хошь залейся. Невыгодно, наверное, кому–то ее совсем изгнать.

— То–то что невыгодно. Да и пробовали уже запрещать. В Америке. Привыкли людишки пить. Без вина уже не могут. Отмени водку государство — будут самогон жрать.

— Чего ж в ней хорошего–то есть, в проклятой?

— Вино приносит забвение, Акимовна. Этого женщины не разумеют.

— От чего забвение–то? От какой холеры, что ли? Бог дал жисть, чтобы ею радоваться, а не забывать ее. Вон, смерть пришла к Петру Иннокентьевичу, он и забыл все, и солнышко для него померкло, и ночной покой ему недоступен. Пьяницы–то каждый божий день умирают. Зачем это надо? Нальют бельмы и ходят, озираются, всех задевают.

— Я и говорю, что женщины не разумеют. От слабости, конечно, пьет человек, от горькой слабости. Разум его вверх манит, к золотой мечте, а слабость к земле гнет, давит. Противоречие!

— Женщины, видно, обижали тебя?

— Кто только меня не обижал, Акимовна. — Мечетин вздохнул, долил в кружку. — Да я и сам многих обидел. Жена моя — хорошая, добрая женщина, какое ей счастье всю–то жизнь со мной маяться. И ее я обижал крепче других. Под рукой была. Молодой ревновал — поколачивал. Один раз вечером где–то она задержалась. Может, у подруги. Я ее встретил у дома и, ни слова не молвя, — раз в ухо. Она пала на тротуар, лежит. Меня бесы дерут, жду, когда встанет, чтобы вдругорядь ей приварить. Я ведь уверен — от любовника она спешит. Встала, лицо в крови, но не плачет, просит: «Феденька, прости, не виновата!» — «Не виновата, за что прощать?» — «Не знаю, прости, за что бьешь». Было, было! Буянил, дрался, переворачивался вверх дном. Теперь самому впору прощенья просить. А у кого? Кто меня теперь поддержит.

— У бога проси, он помилует.

— Так нету его, Акимовна. Раньше был, а нынче его как раз и отменили. Водку оставили, бога отменили. Забавно.

— Бога нельзя отменить… Я по глазам твоим вижу, тяжко тебе, а бог и у тебя есть. Не отрицай его понапрасну.

— С покойником мы часто об этом толковали. До конца жаль не договорили, не успели. Что ж, Акимовна, плачешь ты о нем, а ведь он бога не признавал. Его бог — револьвер да трибунное слово. Чего ж так жалеешь об нем?