Привет, Афиноген

— Николай Егорович, — она напрягла все свое позднее зрелое женское обаяние, отчего голос ее уподобился пастушьему рожку. — Зачем вы так? Я же все отлично понимаю. Но откуда у вас это желание навредить напоследок?.. Не лучше ли оставить в моем сердце добрую память.

— Лучше вы мне оставьте на столе грамотный документ, — благодушно откликнулся Карнаухов. — Иначе я вам оставлю на память выговор с занесением.

— В таком случае у меня еще есть время, — рыдания опять неудержимо прорывались, — не задерживайте меня.

— Ступайте, Инна Борисовна, и постарайтесь не отвлекаться посторонними вещами.

Явившиеся на планерку руководители группы застали шефа свежим, подтянутым и радостно улыбающимся.

— Товарищи дорогие, — сказал он, не дожидаясь по обыкновению, пока все рассядутся, а курящие «контрабандно» задымят сигаретами. — С сегодняшнего дня я отменяю еженедельные планерки. Они нерезультативны. Достаточно собираться раз в месяц: каждый последний понедельник. В остальные понедельники я буду встречаться только с теми из вас, у кого действительно неотложные и серьезные вопросы лично ко мне.

Десять начальников групп, люди в основном пожилые, работающие в отделе не один год, переглянулись и стали подниматься один за другим, выравнивая стулья, на которых было расположились для привычно–затяжного обмена шпильками. Только Мефодьев не удержался:

— Может, раз в год собираться еще лучше? Перед праздником Первого мая, — съязвил он.

— Я рад, что в отделе появился новый повод для острот, — ответил Карнаухов. — С шуткой и работа спорится. Кстати, именно к вам, Кирилл Евсеевич, у меня серьезное дело. Задержитесь, пожалуйста.

Мефодьев стариковским взглядом не сумел проникнуть, приоткрыть завесы, опущенные Карнауховым, наткнулся на свежевыбритое, собранное в веселую маску лицо.

— Коля, что там у тебя с сыном? Не таись, давай обсудим, — сказал он, когда они остались вдвоем.

— С сыном порядок. Правда. Ошибка вышла. Я у тебя хочу спросить, почему ты в отпуск не идешь? Лето на исходе. Или зимой собрался?

Мефодьев посчитал, что старый его друг совсем расквасился.

— Я вчера на рыбалку ходил, Коля. Хорошо. На воде кувшинки покачиваются. Эти самые, с длинными ногами, шныряют.

— Сороконожки?

— Жуки–плавунцы. Сидишь, Коля, в воду упулишься — ничего не надо. Поплавок колышется, ветерок в кустах шебуршит. Мысли в голове от воды легкие, замечательные. Век бы так просидеть. Пойдем в выходной вместе?

— Обязательно пойдем… А с отпуском–то что у тебя? Почему не отвечаешь?

— Так вроде неохота пока. Не решил еще…

— Ну ступай тогда, прости за беспокойство.

Мефодьев помедлил, потрогал худую свою шею движением, каким женщины тайком проверяют, не слишком ли открыта у них грудь.

— Мы с тобой общую линию не выработали, начальник. Для собрания.

— Неужели? — Карнаухов улыбнулся с внезапной былой сумасшедшинкой, отстранил от себя взглядом Мефодьева далеко к стене. — Неужели у тебя хватило совести мне это сказать?

— Чего ты, Коля? Чего?

— Мы с тобой для того прошагали рядом сто лет, чтобы у первой остановки линию вырабатывать? Ты, коммунист, не помнишь, какая у нас общая линия?!

— Остынь, Николай Егорович!

— Линия у нас — я тебе напомню — строительство коммунистического общества со всеми вытекающими последствиями. Затем и жили, с тем и в землю ляжем.

Лицо Мефодьева побагровело.

— День сегодня такой… неподходящий. А то бы ты услышал, Николай Карнаухов, какая у нас общая линия. А то бы я, может, за язык–то тебя и дернул, чтобы он у тебя не болтался, как у твоего бешеного пса Балкана.

— Дерни, чего… Самый тот день.

Мефодьев забарахтался, вытянул себя со стула.

— Не идет тебе, Коля, играть в детские игры.

— Ну, ну.

— Надумаешь, позови.

— Кирилл Евсеевич! — Карнаухов обогнул свой стол и приблизился к другу, сильно сдавил его плечи. — Не понимаешь?.. Ну, ну… — будто жалея, слегка оттолкнул. — Детские игры? А ты думаешь, дети глупее нас? Возможно. Они чище зато.

— То дети, Коля. Чистенькие взрослые частенько подставляли под пули себя и друзей. Чистоплюйные.

— Иди, Кирилл. Работай.

— Погоди уж. Я тебе договорю…

— Не надо, я понял. Иди.

— Давай обсудим, прошу тебя, не чуди!

Карнаухов вернулся, сел на стул, возвысился над телефоном.

— Ты, Мефодьев, всю сознательную жизнь в рядовых сотрудниках протопал, а мне десять лет назад предлагали институт возглавить. Знаешь почему?

— Почему?

— Потому что я никогда не ловил рыбу там, где ее не может быть.

Мефодьев вышел и сумел так хлопнуть дверью, что ручка с внутренней стороны отскочила и повисла на одной петле. Ловко хлопнул, не очень сильно, но с прихлестом.

Карнаухов позвонил в милицию.

Капитану он коротко доложил о своей встрече, на пляже и о безымянном звонке по телефону.

— Не подумайте, товарищ главный начальник милиции, что я их боюсь. Некогда мне со шпаной возиться. Чего они у вас без надзору на воле гуляют? Это непорядок.

Голобородько ответил не вдруг, покашлял.