Привет, Галарно!

Альдерик находит наше дерево, затем и наши велосипеды, он роется в корзинке, вытаскивает бутылку: сорок унций коньяка, и протягивает ее мне, я пью его, не закусывая, коньяк крепкий, он льет его в рот, на шею, на голову, эту бутылку оплатил он не из своего кармана, она взята прямо из бара. Альдерик смеется и вытягивается по стойке «смирно».

—Если не считать коньяка, который — мое собственное изобретение, мы все сделали по правилам. Дай мне руку, Франсуа, теперь ты стал мужчиной.

—Я что-то не понимаю.

—Как ты не понимаешь?

—Во что мы играем?

—Ты не понял, что ты только что с успехом прошел обряд посвящения? Мне было бы приятнее, если бы этим занялся твой отец, но он никогда не умел плавать.

—Даже когда его нет в живых, ты все не можешь оставить его в покое? Я не понимаю.

—Повтори, что мы с тобой только что сделали.

—Ты разбудил меня среди ночи, чтобы заставить проплыть целую милю в ледяной воде, вот что мы сделали. А теперь мы распиваем сорок унций коньяка на двоих, не удосужившись одеться. Мы наверняка простудимся ко всем чертям.

—Франсуа, я не могу поверить, но ты ничего не понял. Послушай: мы только что преодолели опасность, мы вместе, вдвоем, как мужчины, проплыли из последних сил, мы могли бы утонуть, но вышли победителями из этой переделки, мы победили дракона.

—Где ты это вычитал?

—Как это где?..

—Но ты же не выдумал это сам, ты где-то это прочел и...

—Во французском «Ридерс Дайджест». Слышал про «Самую выдающуюся личность»?

—Да у них в каждом номере по «самой выдающейся личности».

—Но в этом месяце, тот, кто написал рассказ...

—Автор он называется.

—Да, так вот, автор писал, что однажды ночью, когда ему было лет двенадцать-тринадцать, отец привел его к болоту, которое потом они переплыли, просто так, ради посвящения, и это ему запомнилось...

—Альдерик, но мне не двенадцать, а шестнадцать лет. И потом, ты все же мне не отец.

—Но у меня есть обязательства перед детьми моего сына, особенно перед тобой, ну-ка плесни мне еще глоток.

—Ты веришь всему, что написано?

—…

—Ты хотел меня посвятить?

—А ты что, так вот и забудешь наше купание?

—Нет, буду помнить.

—Тогда выпей еще, я-то был прав».

Вообще-то было бы честнее заменить цементную стену изгородью из бумаги, слов, тетрадей. Прохожие могли бы читать или разрушить такую изгородь, и, если бы они разорвали мои страницы, мы бы оказались лицом к лицу: писать — это мой способ хранить молчание. Я предаю Маризу земле под грудой слов, она уже и дышать не может, нос забит прилагательными, уши — глаголами, чтобы неповадно ей было. Я веду ее к Лео, он делает ей в спине надрез, вставляет металлическую подставку и набивает ее упадническими стихами прошлых лет, у которых болят стопы, у которых нет сил далеко бежать. Чучело Маризы сохраняет равновесие благодаря поэмам, которые запихнули под ее упругую кожу. Лео зашивает все это. А я теперь могу написать другие стихи, повеселее. Они будут взлетать, словно крикетный мячик для кросса, который, ударившись о борт стадиона, неожиданным образом отскакивает от него обратно.

Д

— Франсуа Галарно, я же говорил, что вам следует пробежаться вокруг сада, нужно сохранять форму, заниматься спортом, иначе вы начнете гнить и разлагаться. Вообще, всякие отходы...

—Я вырыл яму в углу на южной стороне и теперь закапываю по мере возможности.

—Сейчас не помешал бы ломтик дыни с сухим печеньем.

—Мы можем ее посадить, в треснутом горшке под раковиной на кухне есть семена.

—И долго ждать, пока дыни созревают?

—Долго ждать.

—Перестаньте за мной повторять.

—Но я делаю, что могу: вопрос — ответ. Вы бы ко мне и обратиться не решились, если бы не моя на то воля. Сти.

—Вы что, против?

—Вы один из моих персонажей. Вы говорите то, что я приказываю вам сказать, и должны быть почтительны, коль скоро я того требую. Это не то, что с другими.

—Что значит с другими? Я, кроме вас, никого здесь и не знаю.

—Я говорю о тех, кто по ту сторону стены, кто думает, будто они свободны, потому что могут нести всякую чушь, все, что приходит им в голову. Они просто не знают, что с ними не все в порядке. У них словесный понос, но лечить их некому. Вот они и переходят с одной больничной койки на другую в поисках лекарства.

—А как там, по ту сторону стены?

—Нормально, но нет того уюта.

—Мне кажется, вы не в настроении.

—Это все из-за тени, которую отбрасывает стена. Солнце сюда не доходит. Оно остается с другой стороны. В это время оно согревает женщин и дает силы растущим детям.

—Может, нам пойти посмотреть телевизор?

—Да ну его: даже в теленовостях, когда на экране всего лишь один диктор и мы как бы с ним один на один, вроде как в домашней обстановке, даже в этом случае этот придурок отказывается отвечать на мои вопросы. Он открывает рот и произносит слова: Вашингтон, планирование, Кув де Мервилль, Жерен Лажуа[64]: он говорит .Ла жуа, радость, стало быть, как будто его хоронить везут, а потом сидит, раскрыв рот, слушая отзвук собственного голоса. Раз эти господа не готовы отвечать на мои вопросы, я больше не собираюсь сидеть у телевизора.

—Ваши вопросы?