Привет с того света

"С ним творится, что-то, неладное, - докладывал Павел, - Он совершенно перестал прислушиваться к нам, ни с кем не считается, обращается с нами, как со своими рабами. После долгих уговоров позволил, наконец, и нам приступить к "исцелениям", но при этом, приказал обращаться только к иудеям. Он отступает от нашего плана и не хочет обращаться к язычникам. Вот что он нам сказал, напутствуя: "Идите к погибшим овцам Израиля, но не заходите ни к язычникам, ни в какой-либо самарийский город". Отношения между всеми нами накалились до предела... Особенно, после того, когда он взял по обыкновению на гору только Петра, Иакова и Иоанна. Я посмел напомнить ему, что было приказано пойти нам всем, но в ответ получил одни оскорбления. Он не желает слышать твоего имени, государь! "Никто не может мне приказывать!, - заявил он, - И не напоминай мне больше никогда о Тиберии!"

- Не напоминай мне больше никогда о Тиберии, - повторил император последнюю фразу. Лицо его не двигалось, казалось, застывшим. Но, точно, так замирает хищник перед последним решающим броском.

Еще, около, часа он просидел в одиночестве, пытаясь вчитываться в донесения и обнаруживая все больше подтверждений тому, что он просчитался. Наконец, он смахнул их все, до единого, на пол. Они перестали интересовать его. Тиберий углубился в воспоминания, которые потекли грязным и ядовитым потоком. Он ненавидел Юлию, ненавидел Николая, ненавидел Октавиана. Он наполнялся ненавистью и яростью, пока, не стал ощущать удушья и спазм в горле. И, тогда, он закричал.

Вбежавший на крик Марон остановился в полной растерянности. Тиберий стоял на коленях и исступленно рвал донесения, на клочки, на мельчайшие частицы...

- Уничтожить всех! Всех до единого! Всех! Всех! - приговаривал он.

Прошло не менее получаса, прежде, чем он смог отдать Марону внятные распоряжения.

- И Павла, то же? - решился, все-же, уточнить глава секретного ведомства, сменивший на этом посту Кальпурия.

- Всех! - повторил император, приблизившись к Марону вплотную, так что тот, втретив глаза Тиберия, отшатнулся в страхе.

Но уже было поздно! Все вращалось и крутилось независимо от чьей-либо воли, по другим законам, повинуясь таинственной внутренней силе! Той самой, о которой, с такой прозорливостью, догадывался, когда-то, Николай.

Четверо путников, устроившись под густой кроной смоковницы, глухо спали.

- Вставайте! Вставайте! Пора! - расталкивал их маленький человечек, Ну, проснитесь же Вы, наконец!

Самый крупный из четверых мужчин зашевелился и ошалело открыл сразу два глаза.

- Что? Что случилось? - тревожно спросил он.

- Извините, сэр, но уже утро. Ресторан давно закрыт.

Вишневский огляделся. Филимонов, Дрозд и Толик спали в неудобных неестественных позах, в каких никогда не уснуть, если попробовать это сделать умышленно. Ничего не выйдет.

- А где старик? - подозрительно спросил Вишневский. Ему, вдруг, показалось, что никакого старика не было, что все это ему приснилось под воздействием марихуаны.

- Старик ушел. Еще ночью, - ответил китаец.

Привести друзей в чувство, действительно, оказалось не просто. Если бы, Вишневский попытался это сделать теми же средствами, что до того применял китаец, а тот решился лишь на вежливые уговоры, то, вряд-ли, он добился скорого результата. Потому Вишневский, расправившись во весь свой могучий рост, словно, готовясь к схватке, принялся за дело решительно, не обременяя себя мыслями о соблюдении приличий. Пару раз, ощутимо, он двинул по загривку Толика, после чего официант предпочел немедленно скрыться. Телохранитель предостерегающе зарычал, вскидывая кулаки вверх и складывая их, рефлекторно, в подобие боксерской стойки. Только после этого он раскрыл глаза, выискивая цель.

- Спокойно! Все свои! - на всякий случай скомандовал Вишневский и, убедившись, что Толик не собирается наносить свой коронный удар, хлопнул по одной и по другой щеке Дрозда, но уже не так чувствительно. До Филимонова Вишневский добудился короткими тычками в лоб.

- Ну и сон мне приснился, господа! Это - нечто, доложу я Вам! - хриплым от сна голосом произнес Дрозд.

Все трое изумленно взглянули на него, поражаясь эмоциональному сходству и предчувствуя, что сейчас последует рассказ, известный им до каждой подробности.

- Фантасмагория! - заключил Вишневский, когда Дрозд закончил описание своего сна.

- Этого не может быть! - тряхнул головой Филимонов, думая, почему-то, о Степан Степановиче и, оттого его слова прозвучали невесомо, словно, желая подтвердить обратное.

Толик угрюмо молчал, но было заметно, что вся эта история на него подействовала и подействовала отрицательно. Он, как-будто, был, даже, напуган больше остальных, что никак не вязалось ни с его внешним видом, ни с тем, что предполагалось может содержатся внутри этого отчаянного образа. Такая его реакция обладала непонятной силой излучения беспокойства и тревоги.