Привилегия женщин

— Гель, а почему ты в спальне в рамку не вставишь какую-нибудь фотографию? У тебя ведь много красивых снимков из разных путешествий.

Ангелина почему-то разозлилась, покраснела, как будто я застала ее за чем-то неприличным, и процедила:

— Не твое дело, ясно? И вообще — ты туда зачем ходишь, по сторонам башкой вертеть? Или Владик не настолько хорош в постели, что у тебя есть время стенки да картинки рассматривать?

Я обиделась и умолкла, сосредоточилась на допивании кофе. В самом деле — что я вцепилась в эту рамку, какое мне дело, что там в ней, какая картинка?

С какого-то момента Стрыгин вдруг начал избегать меня. Мог отменить свидание, сославшись на усталость или просто желание полежать дома на диване — как будто я не работала и не уставала. Мог не позвонить и не проявляться дня два-три. Отчуждение все нарастало, я никак не могла понять причины, чтобы как-то все исправить.

Сколько раз я пыталась поговорить с Владом об этом, но он только отшучивался, заявляя, что жениться на мне и сразу-то не предлагал, а уж теперь…

И в конце концов однажды он просто не приехал в назначенное время. Я прождала его весь вечер — мама как раз была с сиделкой Леной в санатории, и мы могли спокойно встречаться в моей квартире, где я успела сделать хороший и недешевый ремонт. Всю ночь я проревела за накрытым столом, чувствуя себя последней дурой.

В слезах наутро я кинулась к Ангелине — а к кому еще. Она выслушала мои сбивчивые рыдания и жалобы, периодически протягивая очередной бумажный платок, выкурила пару сигарет и вдруг улыбнулась.

— Не расстраивайся, Люсек. Он еще пожалеет.

Это меня мало утешило, и я прорыдала уже дома до самого вечера, то и дело посматривая на упрямо молчавший телефон.

Влад так и не позвонил…

А потом случился этот клятый вечер встречи выпускников…

Я до сих пор не могла понять, откуда мог взяться пистолет в сумке, которую я не выпускала из поля зрения практически ни на секунду. В жизни никогда не держала оружия в руках, понятия не имею, как им пользуются, куда там вставляется патрон — или как это правильно-то сказать? Какая из меня убийца — с такими познаниями?

Утром меня вызвали к следователю. Сказать честно, я вообще ничего не соображала, будучи абсолютно разбита и морально уничтожена событиями прошлого вечера, арестом и бессонной ночью в камере наедине с воспоминаниями.

Следователь оказался молодой, с нахальным взглядом и твердой уверенностью в моей виновности. За полчаса он смог запутать меня вопросами так, что я под конец уже сама сомневалась — а вдруг на самом деле застрелила Влада?

Ужаснее всего было другое — реакция мамы. Приехать ко мне сама она, понятное дело, не могла, а потому отправила Лену, и та по телефону через стекло в комнате свиданий в красках рассказала мне о том, как маму едва не хватил удар. В квартире был обыск, но ничего компрометирующего не нашли.

— Лена, позвоните, пожалуйста, Ангелине Васильевне, — твердила я, цепляясь за Гельку как за последнюю возможность спастись. — Позвоните ей, пусть она приедет…

— А она приезжала сегодня утром, — огорошила меня Лена. — Привезла вашу зарплату, но мы не открывали конверт. И сказала, что уезжает в Америку — мол, это давно решено.

Я лишилась дара речи… Гелька ни словом ни разу не обмолвилась о том, что уезжает… Последняя надежда рухнула.

Я плохо помнила потом следствие и суд. Меня признали виновной в предумышленном убийстве и осудили на восемь лет.

С этого момента все слилось в один сплошной бесконечный серый день. СИЗО, этап, женская зона под Саранском, бараки, утренняя поверка, завтрак, швейный цех, обед, снова цех, ужин, немного свободного времени, которое я заполняла чтением. Ничего нового, каждый следующий день похож на предыдущий как брат-близнец. Мама присылала посылки, но приехать на свидание не могла — куда ей, в инвалидном-то кресле…

Вышла я через четыре года по УДО — условно-досрочному за примерное поведение. Вышла — и растерялась. Куда идти, что делать? Мама к этому времени умерла, и я осталась абсолютно одна. Нужно было начинать жизнь заново, как-то устраиваться, что-то делать, на что-то жить.

Хорошо еще, что квартира была, хотя бы с жильем не возникало проблем. Около месяца я приходила в себя, отлеживалась, привыкала к жизни без утренних поверок, конвоя и вышек с колючей проволокой, без ежедневного хождения в огромный швейный цех, где стрекотало множество машинок, напоминая стаю взбесившихся кузнечиков. Не было лежащих вокруг куч брезентовых рукавиц, форменных камуфляжных курток и брюк… Зато было одиночество и страшная, давящая пустота — как будто я осталась одна во всем мире. Я пробовала позвонить Наталье, но та отказалась разговаривать, велев навсегда забыть ее номер телефона и адрес. Ну, что ж…