Приволье

— Миша, я для тебя самый близкий человек, и ты послушай моего доброго совета, — теперь уже взволнованно говорила Марта. — У тебя семья, растут сын Иван, дочь Вера, — Марта прижалась губами, к моей щеке, улыбаясь и как бы давая понять, что хочет сказать что-то веселое. — Миша, а если мало двоих детей, то мы можем постараться. Нам с тобой это нетрудно… Но если говорить всерьез, то вот тебе мои слова: живи, Миша, как живут все, и ты будешь счастлив.

— Любые твои слова приму, только не эти.

— Ведь я же добра тебе желаю.

— Жить, как живут все… Какое же это счастье?

— Миша, ты не хочешь меня понять…

— Пойми же и меня! В твоем добром совете я вижу только половину жизни и этот совет принимаю.

— И прекрасно!

— Но наполовину жить я не смогу, да и не хочу. Вторая же половина моей жизни — литература. И как же без нее? Птица с одним крылом не летает.

— А если со второй половиной ничего у тебя не получится? — спросила Марта. — Сегодня просидел за столом — не получилось, завтра — повторится то же. Что тогда? Мучиться, страдать, нервничать? Зачем?

— Должно получиться, — уверенно ответил я. — Как у слепого котенка, когда он подрастает, открываются глаза, так и у меня: постепенно я начинаю прозревать и видеть то, чего раньше не видел. И обязательно прозрею. Начало — увиденная мною переступающая порог девочка Паша. Пойми, Марта, как это важно — увидеть эту девочку.

— Не могу я понять, что здесь важно, а что не важно, — тихо и грустно сказала Марта. — Когда я слушала тебя, то вспомнила одну статью… Где же я ее читала? Или в «Огоньке»? Или в «Крокодиле»? А может, в «Литературке»? Не помню, забыла. Это было давно, еще до нашего знакомства. Но зато хорошо помню: в статье говорилось о том, как молодые люди, вроде тебя, становятся писателями.

— Как же? Интересно.

— Оказывается, не просто и не все одинаково, — так же тихо и так же грустно продолжала Марта. — Одни приходят в литературу смело, как бы из самой литературы. Они уже готовенькие, все умеют, им все легко дается. Они знают, как и о чем писать надо и как и о чем писать не надо, потому что много читали чужих книг и как следует успели натренироваться. У каждого есть свой любимый классик, которому молодой писатель усердно подражает, и делает это так умело, так тонко, что простым глазом и заметить невозможно… А другие молодые люди приходят в литературу, как было сказано в той статье, из самой гущи жизни. Эти писатели, как правило, стеснительные, неотесанные, ничего не знают и ничего не умеют. Все, за что они берутся, получается у них не так, как надо. Вот таким-то и приходится нелегко. Они пишут не то, о чем писать необходимо, никому не подражают и пишут о том, о чем до них еще никто не писал…

— Погоди, погоди, — перебил я. — Чего ради завела этот разговор?

— Неужели не догадался? Из жалости к тебе, Миша. — Марта снова прижалась к моей щеке губами и уже не улыбалась. — Подумай сам: кто ты? К первым, к тем, кто уже готовенький, кто все умеет и все знает, ты никак не подходишь. Это ясно. Может, не подходишь и ко вторым? Может, относишься к каким-то третьим, которые вообще ни к чему не способны и ничего никогда не напишут? Так чего ради тебе туда лезть? Зачем себя мучить? Кому нужны твои бессонные ночи? Живи спокойно, как живут все нормальные люди…

Ну что ж, возразить нечего. Сказано и просто и понятно. Живи, Михаил Чазов, рядом со своей половиной, живи спокойно, как живут все  н о р м а л ь н ы е  люди. Значит, я ненормальный. А что? Может быть, Марта по-своему и права? Но если права, то только по-своему, чисто по-женски. По-моему же, спокойной жизни вообще ни у кого никогда не было и нет. Человеку она, спокойная жизнь, противопоказана. У каждого беспокойство — свои, с чужим его не спутаешь. Только у одного это беспокойство поменьше, а у другого — побольше.

10

Если бы моя Марта знала, что происходит со мной в эти дни! Это уже не беспокойство — нет! Это тревога — непонятная, необъяснимая: я начал писать повесть и снова начал думать о Ефимии.