Приволье

Не успел я подрасти, как и к нам на Маковский долетел отзвук того залпа «Авроры», что прогремел на Весь мир. Заполыхали и на Кубани костры гражданский войны. Старший брат Гордей вернулся с германского фронта, пожил дома с неделю и отправился в отряд Якова Балахонова. Брат ушел воевать, а возле нашей хаты какой-то другой отряд поставил орудие. Артиллеристы вели прицельный огонь по Казачьей горе, где то неслись конники, то муравьями бегали солдаты. К вечеру орудие увезли, а в окнах нашей хатенки, не осталось ни одного целого стекла. Вскоре и весь отряд покинул Маковский. Тогда мы, хуторская детвора, побежали на Кубань, к тому месту, где недавно разрывались снаряды. На перекате лежал окровавленный конь под седлом, а рядом с ним убитый всадник в мокрой шинели, с погонами на плечах.

Поздней осенью, спасаясь от белых, наша семья уехала «в беженцы». От белых убегали жители других станиц и хуторов, и вереница подвод, груженных домашним скарбом, своим разноликим видом была похожа на картины из «Железного потока». Обозы «беженцев» прошли через Ивановское, Ольгинку, Невинномысскую и, направляясь на Ставрополь, перевалили через гору Стрижамент и остановились в балке на ночлег. И сейчас вижу блеклую ставропольскую степь под низким, в тучах, небом, ковыль, как шелк, на взгорьях, пылающие костры между бричек. И теперь еще чувствую тот особенный степной запах дыма, который плыл над лагерем, и ощущаю тот необыкновенный вкус сваренной в ведре баранины, которую довелось тогда есть. Но самое памятнее — это то, что в те далекие дни моего детства я первый и единственный раз видел живого Ивана Кочубея. Это было на станции Курсавка. Мы спали на бричке, укрытые рядном и полостью. Стоял сырой конец ноября. С вечера моросило, а к утру повалил снег. Отец приоткрыл заваленную снегом полость и сказал:

— Дети, поглядите на отряд Кочубея!

В памяти, как живая, хранится картина. Вижу идущую рысью конницу. Кто в бурке, кто в шинели, кто в полушубке. У каждого за плечами башлык и винтовка. Все той же легкой рысцой проезжают мимо нашей брички. Впереди командир, молодой светлочубый, в серой, лихо сбитой на затылок кубанке. Под ним поджарый скакун гнедой масти не идет, а танцует. Широкоплечая бурка укрыла конскую спину. Синие крылья башлыка на спине, кубанка С красным верхом. Слышу голоса: «Иван Кочубей! Иван Кочубей!» Провожая конников глазами, я чуть слышно повторяю непонятное мне слово «Кочубей, Кочубей».

Зиму мы провели в ставропольском селе Нагуты, все переболели тифом и чудом остались в живых. Весной, вместе с приходом Красной Армии, мы вернулись «с беженцев». Но не на Маковский — наша хата была разрушена, а на шерстомойную фабрику близ Невинномысской. Нарождалась новая мирная жизнь. Фабрика, принадлежавшая Лапину, стала народной собственностью, и молодой советский рабочий класс тут же приступил к мойке шерсти. Отец, старшие братья и сестры работали на фабрике. Для меня же фабрика памятна тем, что здесь, в рабочем поселке, я впервые переступил порог школы. Хорошо помню школу — одноэтажное кирпичное здание рядом с хозяйственным двором, и свою первую учительницу Клавдию Константиновну Ерош, женщину удивительно сердечную и добрую. Спустя более сорока лет она как-то писала: «Мне исполнилось уже 77 лет, но перед моими глазами, как сейчас вижу, стоит худенький мальчик, светлочубый, в розовой рубашке, говоривший с украинским акцентом».

Недолго мне пришлось учиться у Клавдии Константиновны. На другой год, с приходом весны, нашу семью потянуло, как птиц тянет на старое гнездовье, на Маковский. Позвала к себе земля. Всюду уже чувствовались первые молодые побеги Советской власти. Хуторская беднота получила не только землю, а и школу. Впервые у «хохлов» на Маковском была открыта начальная школа. Помещалась она в обыкновенной, снятой в аренду крестьянской хате. Не было ни парт, ни грифельной доски, ни чернил, ни тетрадей и учебников. Как и чему мы учились? Сейчас затрудняюсь ответить на этот вопрос. Но я окончил три класса хуторской школы и был счастлив. Мне хотелось учиться и дальше. Но продолжить учебу можно было только в школе станицы Невинномысской, которая находилась от Маковского приблизительно в восьми километрах. У моих же родителей не было ни средств, ни особого желания для того, чтобы их сын жил и учился в станице. К тому же мой отец был убежден, что его сыну нужна не грамота, а ремесло, умение что-то делать не головой, а руками. И так как сам он был опытным печником, свою профессию считал выгодной, то и полагал, что сын его должен стать печником. И когда я попросил отца послать меня учиться в станичную школу, он ответил:

— Ученых, сынок, на свете уж и так много, а еще больше будет в будущем, так что и дела всем не хватит. Тебе, же следует обучиться ремеслу. Передам тебе свое умение делать печи. Печник всем нужен, потому как без печи и дом не дом. Так что становись ко мне в подручные, и мы пойдем с тобой по станицам и хуторам делать новые печи и ремонтировать старые.