Приворот

Сейчас он впервые в жизни чувствовал себя по-настоящему беззащитным – как в дурном сне, когда без всяких сложных предысторий вдруг обнаруживаешь себя на городской площади обнаженным, а вокруг толпа, и все смотрят на тебя. Только на этот раз все было намного страшнее – потому что он обнажил перед темнолицей старухой не тело, а самое сокровенное, ту часть души, куда не был вхож никто из живущих. Она появилась неизвестно откуда и единственное, чем он по-настоящему дорожил, отняла. Все эти годы старик ведь говорил с дочкой как с живой. Сначала – с болью и досадой, а потом, смирившись и перенастроившись, он сделал из мертвой красавицы воображаемого собеседника, того самого невидимого друга, которым в детстве часто обзаводятся мечтательные тихони. Не просто замороженный кусок мяса, который стал таковым, как только его пределы покинула душа. Нет, настоящий собеседник – старик обращался к дочери и словно слышал ее голос, отвечающий ему. Это был его друг.

Но сейчас миллиардер взглянул на девушку глазами старухи и видел лишь то, что увидел бы любой посторонний, переступивший порог этой комнаты, – холод и равнодушие мертвого тела. Эти руки, спрятанные в кружевные перчатки, никогда и никого не обнимут больше, эти подкрашенные губы не будут улыбаться при взгляде на чье-то лицо, эти запорошенные инеем ресницы не дрогнут. Ничего и никогда не произойдет, и, по сути, эта облаченная в дорогой шелк форма ничем не отличается от килограмма замороженного фарша, который его экономка хранит в соседнем подвале.

Старик увидел, понял, и ему стало страшно – как будто бы только что, спустя много лет после реальной смерти Аннабель, он вдруг осознал, что ее действительно больше нет.

– Я чувствую, когда кому-то пора, – с грустью заметила старуха. – Меня за это никогда не любили. Считали, что глаз у меня дурной, что я недобрым словом обрекаю людей на смерть. Но разве можно в действительности повлиять на чью-то смерть? Нет, я не предрекала – просто чувствовала и шла на зов. А зачем – сама не знаю.

Старик бессильно опустился на каменный табурет и накрыл рукою сложенные ледяные руки дочери. Вдруг странное чувство появилось – ощущение последнего момента. В юности такое никогда не замечаешь, но с возрастом учишься распознавать вкус «никогда». И заранее чуять его.

В детстве вот как бывало – снимала его мать деревенский домик в какой-нибудь далекой области, и проводил он там все лето, а для мальчишки лето – жизнь в миниатюре. И появлялись у него закадычные друзья, и в последние дни августа он, прощаясь, клялся, что отныне они будут неразлучны, и расстояния – ничто для настоящей мужской дружбы. А потом начиналась привычная жизнь, школа, какие-то новые впечатления, и уже к октябрю он почти забывал лица тех, кто казался таким важным. И это маленькое «никогда» было для него не трагедией, а естественной частью круговорота бытия.

А с возрастом он стал острее чувствовать вроде бы и неважные для общей линии моменты разлуки. Побывал в Южной Африке, стоял на скале над морем и смотрел, как смешно пингвины скатываются с песчаной горки, – и вдруг пришла мысль, что ему уже под восемьдесят, и поездка была случайной, и послезавтра – рейс в Москву, и он больше никогда не увидит это море с белыми кудрявыми чубчиками на макушках волн. И казалось бы – на что ему сдалось именно это море, уж сколько в жизни его было и чужих стран, и морей, и скал, но почему-то вдруг защемило сердце. Так люди относятся к покойным. Был некий человек где-то на обочине твоей жизни, и не звонил ты ему почти никогда по доброй воле, а если вдруг случайно где-то встречал, улыбался ему тепло и говорил непременное: «А давай как-нибудь отобедаем там-то, а?» И человек радостно соглашался, и вы расходились, чтобы опять забыть друг о друге на месяцы. И сколько раз забывал ты о дне его рождения, и сколько раз не позвал его на какую-то вечеринку, потому что счел его присутствие лишним.

И вдруг ты узнаешь, что этот человек мертв. Приходит приглашение на панихиду или просто случайно кто-то сообщает об этом. И что-то странное происходит тогда – мысли возвращаются к образу мертвеца, и даже снится он иногда, и как будто бы сожалеешь, что трубка твоего телефона больше не скажет его голосом «привет».

Колени старика подогнулись, он рухнул на пол. Неотрывно смотрел он на бледное искусно подрумяненное лицо мертвой дочери, и вдруг показалось ему, что ресницы ее слегка дрогнули, а склеенные губы пошевелились.

Девушка как будто бы сглотнула и поморщилась, словно от боли. Старик не верил своим глазам – он забыл и о печальных размышлениях, и о странной старухе, которая, должно быть, все еще находилась в склепе, и вообще обо всем. Существовал только он и Аннабель, которая вопреки законам мира, знакомого старику, начала просыпаться. За долгие годы, что ее тело провело в тайном склепе, он забыл и о том, что такое нежность, и уж тем более о том, как она может быть проявлена.