Приворотное зелье

Горбачев не учел того, что пружина долголетнего зажима, при котором жил народ, слишком была сжата, и когда она разжалась, полетели не только фигуры, полетела главная задача жизни.

Ситуация вышла из-под контроля. Почувствовав реальную возможность свободы, республики начали бороться за выход из Союза. Страна стала распадаться. На голову Горбачева посыпались обвинения.

Как-то мы с Кириллом Лавровым подошли к Михаилу Сергеевичу и, рассказав, в каком положении находятся творческие союзы, выдвинули предложение, чтобы с творческих организаций не брали налог. Он пообещал поставить этот вопрос «в верхах». Я не почувствовал в нем прежней уверенности в своих силах. И глаза уже были другие.

Я был делегатом XIX партийной конференции, памятной по заявлению на ней Б. Н. Ельцина, по выступлению главного редактора журнала «Огонек» В. Коротича с материалами следователей Гдляна и Иванова о взяточничестве некоторых членов ЦК партии, по многим другим ярким и тревожным эпизодам.

Я не только присутствовал на конференции, но и выступал. Говорил я о прессе, о том, что надо дать ей свободу. «Пресса, – говорил я, – это самостоятельная серьезная сила, а не служанка некоторых товарищей, привыкших жить и руководить бесконтрольно». Зал возмущенно зашумел: «Ишь, чего! Свободу!» Несколько резких реплик в том же духе бросил во время моего выступления Горбачев. Ясно было, все боялись прессы, как ядовитых змей…

XIX партконференция, это я четко ощутил, имела целью объединить членов партии, сжать ее в кулак. Не еще больше укрепить, как то было раньше, ее власть, а удержать эту власть.

Но сделать это было уже невозможно.

За переменами в нашей стране следил весь мир. Буквально на второй-третий день после конференции я вылетел в Аргентину на гастроли. Первое, о чем меня там спросили, было: «Что такое у вас произошло с Горбачевым?» Подумать только: у черта на рогах уже все знали!

Многих удивило горбачевское «ты», с которым он обратился ко мне. Но так обычно обращаются крупные, да и не крупные партработники к своим нижестоящим товарищам. Это «ты» не свидетельствовало о каких-то наших тесных отношениях. Хотя, вероятно, чем-то я был интересен Горбачеву.

Они с Раисой Максимовной одними из первых посмотрели моего Наполеона I, которого я играл у Эфроса. Были на моем шестидесятилетии – я послал им приглашение на свой вечер.

Горбачев любил наш театр. Он смотрел у нас «День-деньской» А. Мишарина, «Брестский мир» М. Шатрова.

«Брестский мир» он не принял. Особенно сцену, где Ленин становится на колени перед Троцким, – о ней тогда вообще было много споров, некоторые считали ее унижающей достоинство вождя революции, недопустимой ни при каких обстоятельствах для обнародования. Да и вообще: Троцкий, Бухарин наравне с Лениным на сцене – трудное испытание для партократа.

В спектакле кипели страсти. Там, в конце уже, Ленин (играл его я) в сердцах швырял стул. А стул был венский, таких теперь не сыскать. Наши декораторы все упрекали меня, что я такие дорогие стулья ломаю. Я и предложил им сварить железный. Сварили. А я, значит, как обычно, метнул его, весом с пуд, от души! И словно обухом по руке! Связки порвал.

Ну, это так, к слову и к вопросу об азартности Ленина.

На спектакль «Мартовские иды», инсценировку романа Уайлдера, приходили многие члены Политбюро – тогда оно еще существовало.

Я там играл Юлия Цезаря. Как и Ричард III, и Наполеон I, личность эта накрепко связана с переломом эпохи, сдвигом пластов истории.

Со страниц романа встает страшная картина гибнущей Римской республики. Гибнущей не после проигранной битвы с врагом или революции: Рим гибнет прежде всего в человеке.

Разврат. Вседозволенность. Безответственность чиновников и военачальников. Чудовищный эгоцентризм – существую только Я. Я превыше всего и всех, дороже народа, страны, государственных интересов. Низменные страсти, политическая игра, корыстные расчеты. Борьба за воздействие на Цезаря, выгода дружбы с ним…

Нет, спектакль не рассказывает о причинах падения Римской республики. Во вступлении мы называли «Мартовские иды» фантазией о некоторых событиях и персонажах последних дней ее существования. В этой «фантазии на тему» ничего не было присочинено и не подправлено, чтобы «осовременить» ее. И тем не менее…

М. С. Горбачев смотрел «Мартовские иды» уже после Фороса. Когда кончился спектакль, он пригласил меня в ложу. Улыбаясь, спросил: «Это что, наглядное пособие для понимания нашей жизни?» – «Да, Михаил Сергеевич, что-то в этом роде», – ответил я.

Человек он здравомыслящий… Мы проговорили тогда минут сорок. Когда вышли из театра, увидели, что его ждет толпа человек в двести. Нам сказали, что поначалу толпа была просто гигантской, но многие ушли. Люди бросились к нему, закидали вопросами. Охрана еле сдерживала их натиск.

К Горбачеву относятся по-разному. У меня к нему огромное уважение. Я не считаю, что лично он виноват в распаде страны. Он не ожидал и, конечно, не желал этого – таков был ход истории. Горбачеву она дала первое слово. Во что выльются начавшиеся при нем перемены, будет ясно много позже.