Привратник

– Нет, – сказал Руал устало. – Поучительного зрелища не будет. Перед вами, – он оттолкнул стражника и с трудом выпрямился, – парад вами стоит великий маг, может быть, величайший из всех живущих. Если вы не можете этого понять – ваша беда. Отрекаться? – и он засмеялся. Сначала было трудно, смех выходил жалкий, но потом будто пробку выдернули у него из горла, и он расхохотался по-настоящему, звонко, заливисто, как никто никогда не смеялся в этом пыльном и страшном зале.

Судья смотрел на него без улыбки, настороженно поводя холодными дырами-глазами. Двое из воинства Привидения стояли безучастно – капюшоны скрывали их лица.

Руал отсмеялся, и ему стало легче. Ему стало совсем легко, и даже жалко этого старика с его игрушечной виселицей.

– Я огорчил вас? Извините, – сказал он с улыбкой.

– Хе, – ответил судья. Двое в капюшонах, как по команде, повернули к нему головы.

– Зрелище будет, – сказал судья. – Исключительное зрелище… Вкусное зрелище… Ах! – Он сладко зажмурился и поцеловал от удовольствия кончики пальцев. – Сразу же после парада и перед народными гуляньями назначим вместо отречения казнь. Вельмож казнят через укушение ядовитой змеей, бродяг вешают. С тобой поступят сообразно воле Привидения: усекновение головы. Итак, у господина великого мага будет повод продемонстрировать свое могущество, не так ли?

– Хе! – ответил ему Руал.

Ночь накануне вкусного зрелища он провел в яме, в затхлом каменном мешке.

Струилась вода по липким цвелым стенам, собиралась в лужу на полу. Руал сидел, скорчившись, и потихоньку бредил.

Виделась ему высыхающая под солнцем трава, и круглые камушки в прибое, и муравей во впадинке, маленькой впадинке на девичьей шее.

– Ты… Ты… – бормотал он невнятно, и прыгало эхо, чуткое эхо тюремного колодца.

Вспоминался тугой горячий ветер в лицо, и как непривычно ощущать перья на своей человеческой коже, и земля внизу, подернутая туманом, и небо, как гигантский опрокинутый бокал… И просто треск камина зимой, и просто горячее вино у камина.

Не убивайте меня. Ну что за беда – маг ли, не маг?

Богач транжирит деньги из бездонного мешка, пичуга на ветке думает, что лето бесконечно. А потом рука наталкивается вдруг на последнюю монетку, падает снег на зеленые листья – это несправедливо и неотвратимо. Вот моя жизнь – лаковая игрушка, яркая дорогая игрушка, и вот ее сломали, я сам ее разломал, так хотелось посмотреть – что внутри? Из чего сделана любовь? Хрусь – и нет любви… И я так и не понял, как она устроена… Новая игра, снова – хрусь… Да кто он мне такой, Ларт? Кем он был мне? Кто был я сам? Кому я нужен? Небо, зачем?

Потом он, кажется, даже задремал, и в полусне увидел обоих.

Они тогда взяли его в клещи – разъяренный, скрученный ненавистью Эст и оскаленный, взбешенный Легиар:

– Ты что же, щенок? Ты о чем с Хантом поспорил?

Тогда он понял, что влип, что это серьезно, что ему не справиться сразу с двумя. Попытался шутить – улыбка сползала с его лица, не держалась, не клеилась.

– На две стороны смотришь? – со страшным прищуром спрашивал Эст. – В два гнезда червячков носишь? Двумя куклами вертишь, кукловод, и с мельником об заклад бьешься?

– Марран… – сказал тогда Легиар, и тоска в его голосе была страшнее, чем Эстова ненависть, – что ж ты так поторопился? Предавать, так сразу обоих?

– Я не предавал! – заходился Ильмарранен, но веры ему, конечно, не было, ибо лгал он и раньше, лгал обоим, и радовался своей изобретательности, и выдумке, и хитрости…

– Будь проклят, – сказал устало Легиар.

– Будь проклят! – повторил Эст.

И тогда вдвоем они парализовали его волю, лишив возможности оправдываться и сопротивляться. Хлестали искры из их простертых пальцев, опутывали его сетью, он метался в этой сети, становившейся все чаще и прочней. И скрючились его руки, и судорогой свело ноги, и он слышал сквозь вой крови в ушах, слышал, переставая быть человеком:

– Проклят, предатель! Мебель, вещь!

Тот же, кто долго пробудет вещью, навсегда лишается магического дара!

И три года, три года ты, Ларт, ходил мимо, и вешал плащ на мои онемевшие пальцы, и знал, отлично знал, что с каждой секундой, с каждым мгновением я теряю по капле, как кровь, счастье быть магом, теряю безвозвратно, потому что никто в этом мире не в состоянии вернуть мне мою суть, мой смысл, мой магический дар… Не ты давал мне его, тебе ли отбирать?!

А ты, Эст? Я помню твою шубу… И глаза твои помню, испытующие, тянущие такие глаза… Ты сказал тогда: «Здесь он уместен, как нигде более»… И стер ладонью пыль с моего деревянного плеча!

От одного этого воспоминания Ильмарранена бросило в жар. Он забился на скользких каменных плитах, кусал до крови губы, и пальцы, и руки…

Небо, единственное, для чего бы стоило выжить – это вернуть вам долг, маги. Вернуть долг той же звонкой монетой.