Приз

Оттого, что Пьера не было, Кронго должен был чувствовать облегчение. Но облегчения нет. Ведь это означало, что все, что он решил про себя, пропало впустую. Поэтому вид безликих рубашек в ложе был неприятен, вызывал досаду. Трибуны были расположены с одной стороны двухкилометрового овала скаковой дорожки, край их начинался от последнего поворота к финишу. Длинный трехъярусный прямоугольник с далеко выступающим бетонным козырьком был разделен пополам застекленной вертикальной ложей. Там помещалась администрация, комментаторы и судьи. У края металлической изгороди толпились любопытные, наблюдавшие за проводкой готовившихся к скачке лошадей. Сейчас, в перерыве, трибуны неровно и редко закрывало белое, красное и черное. Кронго знал, что если сидеть на лошади и медленно выезжать из паддка к старту (неровный стук сердца, судьи, следящие за правильным положением стартовых боксов, медленный путь под музыку по бровке, вздрагивающая холка у колен) — то белые и красные рубахи, черные брюки, белые и черные лица становятся неотличимы, кажутся странным вздутием, неподвижно-покрывшим трибуны. Изредка по краям и в провалах этого вздутия возникают мелкие пузыри, легкие потоки. Перед заездом вздутие всегда застывшее, неподвижное — огромное безликое лицо, смотрящее на тебя из-под высокого козырька… Сейчас это лицо было рябым, с черными провалами.. Петля из вожжей, распускающаяся и свивающаяся перед его лицом, — ее не было, ее никто не видел, он должен забыть о ней, не вспоминать. Он просто будет поступать так, как надо, как требует жизнь. Для этого он должен найти правду, ради которой он жил, — не ту правду, которой он всегда отговаривался сам перед собой, не ту, которую слышал в тысячах слов, в стертых привычных строчках газет, в книгах, в людях вокруг. Красота линий, так, кажется, думал Кронго, разглядывая двух европейцев в белых рубашках, остановившихся у паддка. Да, и еще — безупречность форм, стремительность бега… Да, именно эти слова… При чем тут стремительность бега? Есть падающая и бьющая с размаха в живот, в горло, в лицо дорожка, но эта бьющая и падающая дорожка тоже еще ничего… В сущности, ведь его профессия не только в том, чтобы гордое, сказочной красоты животное с рождения превращать в раба, в гоночный механизм, в тупую машину… Лошади с характером, входящие в силу к зрелости, часто становятся негодными для ипподрома. Но именно они могут показать наибольшую резвость… Проклятье. Это — извечное противоречие, которое ему так и не удается разрешить. Ведь часто те, чей характер ему удается сломать, которых удается обработать, — эта сломанные и есть «победители». Победители, способные только к одному — к послушной, сильной и ровной рыси, к оглушительной бессмысленной скачке под рев трибун. Это и есть правда. Но ведь правда и то, что только такая лошадь дает ему возможность ощутить счастье борьбы, счастье Приза… Приза, пока еще не взятого им… Значит, это — жертва, которую он сам заставляет приносить для себя природу. Значит, нужна и ответная жертва…

Следователь раскрыл папку и сделал вид, что листает бумаги.

— Вы понимаете, что я хочу вас спрашивать непредвзято. Обстоятельства дела как будто ясны… Это отравление… И в то же время эти обстоятельства могут быть истолкованы по-другому. Я хотел бы найти у вас помощь. Вы понимаете?

Должен ли он, Кронго, что-то говорить следователю? Должен ли что-то объяснять ему сейчас — или это бессмысленно? Да, верней всего — бессмысленно. То, что происходит на ипподроме, то, что делает Генерал, — известно всем. Наверняка это известно и человеку, который сидит сейчас в жокейской и смотрит на него — смотрит с участием, с искренним участием, Кронго видит это.

— Понимаете — мы обязаны выяснить истину. Дело получило огласку, о нем пишут. Прежде всего — я хочу выяснить, для кого была предназначена отравленная морковь. Для человека? Или — для лошади? Помогите мне.

Лицо следователя, его движения, его голос совершенно искренни. Может быть, это так и есть, и следователь действительно хочет найти. Что же найти… Истину… Того, кто подложил морковь. Может быть даже — следователь не куплен Генералом. В лучшем случае — следователь нейтрален. Но все равно — это бессмысленно. Бессмысленно, потому что отца нет.

— Мы выяснили, что у вашего отца была привычка давать лошадям очищенную морковь.

Потом — это бессмысленно, потому что, даже если бы Кронго и хотел, он ничего не смог бы объяснить следователю.

— Хорошо, — следователь смотрел на него все так же — с искренним участием. — Теперь — много ли людей на ипподроме могли знать об этой привычке?

Много ли людей могли знать об этом… Да об этом мог знать каждый. Каждый — кто этого бы захотел. Важней другое — хотели ли они отравить отца. Или только — лошадь. Ведь никто из них не знал… Никто не мог знать, захочет ли отец съесть именно эту морковь. И потом — это было бы слишком. Вряд ли Генерал решился бы убить отца — только за то, что отец решил затемнить Гугенотку.