Приз для принцев (Награда для князей)

— Ничем не могу помочь, — бодро сказал Науманн. — Это — подходящая для меня атмосфера. Я предаюсь глубоким размышлениям и получаю от этого удовольствие.

Стеттон схватил книгу, которую приятель отложил при его появлении. Оказалось, что это — «Милый друг».

— Очень содержательное чтение, — весьма саркастически заметил он. — Ты просто-напросто безнравственный и патологический раб плоти — твоей собственной плоти, разумеется. Какого лешего ты, хотя бы время от времени, не показываешься на людях?

— Я занят, — заявил Науманн, — очень занят.

— Ну еще бы. Судя по тому делу, за каким я тебя только что застал. В Маризи уже все решили, что ты умер. Выйди, погляди на солнышко!

В конце концов он почти силой вытащил Науманна на улицу. Они прогуливались около часа, потом направились в отель Стеттона обедать.

Науманн все еще ворчал на то, что его вытащили в мир, который его больше не интересует, что целых полдня прошли впустую, и грозился обрушить страшную месть на голову Стеттона. Почему не позволить ему тихо сидеть в собственной комнате, если это составляет самое большое удовольствие его жизни?

— Ты умрешь от сухой гнили, — пообещал Стеттон с оттенком осуждения. Кроме того, я не стал бы просто так вытаскивать тебя из твоей дыры. У меня есть цель.

— Ага! Цель! — вскричал Науманн.

— Успокойся и выслушай. Сегодня днем я был у мадемуазель Солини. Науманн слегка нахмурился. — Виви, конечно, присутствовала… как всегда. Так вот, она говорила исключительно о месье Науманне. Почему он не пришел вместе со мной? Где он? Не правда ли, у него красивые глаза? Ей-богу, это вызывало сострадание. Какого лешего тебе не побывать там и не позволить бедной девочке поглядеть на тебя?

— Я же сказал тебе на следующий же день, что ничем не могу помочь, сказал Науманн, заметно, впрочем, тронутый рассказом приятеля.

— Я говорю не об этом. Я говорю об акте обычного милосердия.

— Вздор. Девушка уже забыла о моем существовании.

В который раз повторяю: я не должен ходить к мадемуазель Солини.

— А я в который раз спрашиваю почему. — Стеттон почти сердился.

— Это мое личное дело.

— Конечно. Мне незачем совать в него нос. Только мне кажется, что как друг я все же могу претендовать на какие-нибудь объяснения.

— Это не приведет ни к чему хорошему.

— Тем не менее я хотел бы услышать.

Науманн посмотрел на него и неожиданно решился:

— Что ж, хорошо; ты сам этого хочешь. Так вот, я не намерен ходить в дом мадемуазель Солини, потому что она — отвратительная, опасная женщина. Хуже. Преступная.

— Какого лешего…

— Подожди. Позволь мне договорить. Вспомни тот день, когда ты пригласил меня туда. Я рассказал историю о моем друге, жена которого изменяла ему, а потом, когда он простил ее за это, попыталась его отравить. Так вот, эта женщина — Алина Солини.

Стеттон в изумлении уставился на него:

— Откуда ты это знаешь?

— Мой друг показал мне фотографию своей жены.

Увы, я не мог ошибиться; сходство совершенное. Разве ты не видишь, что она ненавидит меня? Потому что знает: мне известна ее тайна.

— Но почему ты не написал твоему другу — ее мужу?

— Я так и сделал. Я послал письмо в его имение. Но письмо вернул управляющий с информацией, что он около года не слышал о хозяине.

— Значит, все твои доказательства основаны только на ее сходстве с фотографией?

— А этого недостаточно? Говорю тебе, я не мог ошибиться.

Наступила тишина, во время которой на лице Стеттона отражалась борьба между благоразумием и не поддающейся разуму страстью. Наконец он сказал тоном человека, окончательно принявшего решение:

— Я в это не верю.

И больше никакие доводы Науманна не могли поколебать его. На любой аргумент он просто повторял:

«Я в это не верю». По настоянию Науманна Стеттон рассказал о первой встрече с мадемуазель Солини и о ее спасении из женского монастыря Фазилики, но по неясной ему самому причине даже не упомянул об эпизоде с чернобородым мужчиной.

— Но это же абсурд! — раздраженно вскричал Науманн. — Конечно, она та самая. Я бы сообщил полиции… возможно… но где доказательства? Нет ведь никаких свидетелей. Позволь сказать тебе, Стеттон, поскольку я твой друг, хотя ты, кажется, думаешь иначе, — опасайся ее!

— Я не верю, — тупо повторил Стеттон. — Она меня любит.

— Она тебя обманывает.

— Я не верю в это.

Наконец Науманн, поняв, что ему не поколебать друга, поднялся и пошел к себе домой. До этого он не признавался себе в необычном интересе к мадемуазель Солини, но теперь вынужден был его признать. Конечно, в нем говорило чувство долга перед другом Василием Петровичем и сильное желание увидеть его отмщенным.

Но не только. Его беспокоила Виви.

— Хотя почему — не знаю, — бормотал он себе под нос, меряя шагами взад-вперед — свою комнату. — Быть не может, чтобы я всерьез заинтересовался ею.

Любого мужчину тронула бы участь юной и невинной девушки, находящейся во власти такой женщины. Это же форменное безобразие.

Он отправился в постель, но несколько часов ворочался и не мог уснуть, тревожимый всякими мыслями.