Приз

— Концлагеря. Бюрократическая машина, аккуратно, рационально убивающая миллионы людей. Между прочим, строжайшая дисциплина и абсолютно реалистическое тоталитарное искусство.

— Когда начинаются концлагеря, уже поздно, — Кумарин встал и прошелся по комнате, — а что касается искусства, я вам скажу по секрету: тоталитарное, режимное искусство и то, что принято сегодня называть авангардом, удивительно похожи. Декларативность, идеологическая непримиримость. Вечная попытка внушить себе и миру, что самое главное в человеке находится внизу. Брюхо, задница, половые органы. Все, что выше брюха, недостойно внимания художника. Партийный художник, будь он нацист, коммунист, постмодернист, пофигист, еще какой-нибудь «ист», смотрит на человека так высокомерно, словно сам принадлежит к иному биологическому виду. Разве это так уж далеко от концлагерей?

Григорьев нервно засмеялся.

— Нет, Всеволод Сергеевич, я все-таки зря не пересказал вам главы романа «Фальшивый заяц». Поверьте, это очень далеко от концлагерей, это другой полюс жизни, другое мышление. Зайдите в музей современного искусства, хотя бы здесь, в Ницце. Вы старомодный человек, Всеволод Сергеевич! Влезьте в Интернет, сходите в какой-нибудь литературный клуб, в Москве, в Нью-Йорке, в Париже, послушайте нынешних авангардистов, только послушайте, читать вы вряд ли сможете. Я, как и вы, не хочу называть это искусством, но оно существует, с самого начала двадцатого века. Усы, намалеванные под носом Монны Лизы, унитазы, швабры и сломанные куклы. Богохульство, некрофилия и порнография. Да, вы правы, оно так же агрессивно и пронизано идеологией, как искусство тоталитаризма. Но из того, что основоположник футуризма итальянский поэт Маринетти был фашистом и соратником Муссолини, вовсе не следует, что современный авангард потенциально опасен и писатель Рихард Мольтке со своими единомышленниками — активные нацисты, да еще связаны с «Аль-Каидой». Вы сами сказали, это не бритоголовые с дубинами. Вы ведь даже не можете внятно объяснить, зачем это Рики?

— Во-первых, деньги. Очень приличные проценты, если сделка состоится. Во-вторых, Рики — член неонацистского оккультного общества. Зачем нацистам нужно, чтобы их единомышленники в разных странах имели больше влияния и больше власти? Да мы же с вами вместе смотрели кассету! Он встречался с арабами и вел переговоры. Это факт.

— Но откуда вы знаете, что они террористы? Что «он», который хочет с их помощью навести порядок в «его» стране, это именно Вова Приз?

— Господи, — Кумарин схватился за голову, — вы сами это знаете, но не желаете верить! Ужас в том, что никто не желает! Приз — хороший добрый мальчик, душка, для пожилых. Прикольный стебный пацан для молодых. Демократ для демократов. Патриот для патриотов. Политикам кажется, что им можно манипулировать. И это, пожалуй, самое опасное.

— Всеволод Сергеевич, почему вы не можете уничтожить Приза? — тихо спросил Григорьев. — Вы, с вашим всесильным УГП, — почему?

— Уничтожить? — Кумарин усмехнулся. — Убить, что ли?

— Нет, ну скомпрометировать, посадить.

— Он не олигарх и пока даже не политик. Понятие компромата в России давно размыто и чаще работает, как дополнительный пиар. Заключение под стражу тоже, между прочим, пиар. Вы хотите, чтобы Вова Приз стал мучеником, жертвой произвола пакостных спецслужб? Кстати, сажать его пока не за что. Разве только за клевету.

— На кого?

— На меня. Он пустил слух, будто это я его раскручиваю. Приз, как кальмар, окружает себя чернильным облаком. Вокруг него сплошные мифы, сплетни. Это умно. Флер тайны никогда не мешал популярности. С другой стороны, в такой мути можно любую правду объявить мифом. Я — один из его мифов, меня он сделал частью своего чернильного облака. Кальмар! — Кумарин пошевелил пальцами, как щупальцами. — Меня так еще никто не использовал. Собственно, поэтому я им и заинтересовался всерьез.

— Погодите, Всеволод Сергеевич, насколько мне известно, если вы кем-то интересуетесь всерьез, вам довольно скоро удается узнать о человеке все. Почему же Приз до сих пор остается для вас загадкой?

— Потому, что никто не понимает, зачем мне это понадобилось. УГП — это не только я. Мои сотрудники — не куклы, не винтики. В моей структуре нет слепого беспрекословного подчинения. У меня не гестапо и не мафия. Самое забавное, что, когда я пытаюсь говорить с людьми из моего аппарата о Призе, они все скептически хмыкают. Приз — это несерьезно. Им кажется, я просто ревную к нему своего внука и, вообще, завидую его молодости и популярности. Я надеялся на историю с мемуарами, с убийством Драконова. Я с самого начала почти не сомневался, что это заказ Вовы Приза.

— Зачем убивать старика? Чем мешали мемуары? Тем более мемуары, которых нет?

— Я не уверен, что их нет. Но дело не только в них. С вашим драгоценным Рейчем Приза познакомил именно старик Драконов, сам не ведая, что натворил.

— О, да, — усмехнулся Григорьев, — Вова купил у Генриха магический перстень Отто Штрауса, надел на пальчик и стал всесильным.