Признаю себя виновным...

Мы оба желты от скорбей, мы оба в слезах и огне.

Увы! одинокая жизнь постыла тебе, как и мне.
Пылает в твоей голове сердечное пламя мое,
А в горестном сердце моем пылает твое бытие.

Абульнаджм Манучехри.

Этот вечер Мухтар провел со своими приятелями — начальником почтового отделения и кладовщиком колхоза. Славно провели время. Жены кладовщика не было дома, дети спали, никто не мешал. Ишмухаммедов приготовил плов, начальник почты сбегал за водкой. Они выпили, поели. Мухтар был в ударе. Удивительное создание человек — настроение может измениться за каких-нибудь полчаса. Что ему Ишмухаммедов? Даже другом его назвать нельзя, но успокаивает лучше всякой валерьянки. Чем? Своей отличной уверенностью и улыбкой. Да, улыбка опытного человека — ой, как это много! Ну, а кроме того — прищур глаз, плутоватый и веселый. Подарит взглядом, чуть-чуть ухмыльнется и откуда-то сразу берется уверенность, что всё трын-трава или как еще говорят русские — «где наша не пропадала».

После четвертой стопки Мухтар так развеселился, что стал плясать лезгинку.

В прошлом году он провел отпуск в Сухуми. Понравились ему тамошние песни и пляски и то, как там живут. «Ай, хороши в Сухуми женщины, но еще лучше мужчины!» Те грузины, с которыми общался Мухтар в дни отпуска, показали ему, как надо пить и веселиться. Они говорили, что он и сам похож на грузина. Признали, что он хорошо подражает их пляскам. А когда он взял в руки бубен и стал выбивать сложные таджикские ритмы — грузины без конца хвалили его, целовали, пили за него, а потом привели лошадей и всей гурьбой поскакали в горы.

Всё это рассказывал в тот вечер Мухтар своим кишлачным собутыльникам. Не жалел красок, дал возможность полюбоваться собой… И весь вечер у него почему-то было ощущение, что он прощается со своими друзьями. Словно всё это происходит в последний раз. А завтра или послезавтра он соберет свои вещички и — будьте здоровы, дорогие друзья, ждите от своего незабвенного и дорогого Мухтара Махсумова писем с красивыми марками!

И что удивительно — предчувствие отъезда не вызывало в нем никаких мрачных мыслей. Не надо было сжимать голову руками, не надо было ругать себя. Весь мир — прекрасен, и ему, Мухтару, не будет плохо. И если он уедет — на новом месте ему, наверное, будет лучше… Мухтар неожиданно поцеловал в щеку начальника почты, и тот даже зарделся от удовольствия и в ответ стал целовать Мухтару руку.

— Мухтар-джон, — спросил он со сладчайшей улыбкой, — как вы добиваетесь…

— Не вы, а ты, — поправил его Мухтар и еще раз чмокнул в щеку.

— …как ты, золотой Мухтар, добиваешься того, что кожа на твоих руках нежнее, чем у девушки и пахнет персиком и миндалем?

Тут-то Мухтар и вспомнил опять о Зайнаб. С тех пор, как она приехала, он извел на себя половину того крема, который был у девушки. Вспомнив сейчас о том, что она куда-то исчезла, а перед тем побледнела, как тяжело больная, он не почувствовал ни раздражения, ни ревности. Так вспоминают в добрую минуту о непутевом своем ребенке. Его жаль до боли. Понимаешь, что конченный он человек, но ведь твоя кровь, разве можно отнестись равнодушно, разве можно бросить и забыть! Что и говорить, он сроднился с Зайнаб. «Проклятая девчонка!» — мысленно повторил он слова, произнесенные им в тот мрачный час, когда он сидел в темном кабинете. Но тогда этими словами он ругал Зайнаб, а теперь вкладывал в них восхищение.

В двенадцатом часу ночи, захватив про запас четвертинку водки, Мухтар излишне твердым шагом, с гордо поднятой головой и взглядом победителя, шел посредине улицы к дому сельсовета. Опять, как и вчера, светил круглый месяц и легкий ветерок, теплый, нежный, весенний ветерок ласкал своим дуновением кожу лица. Улица была пустынной, только в окнах Анвара горел свет. Проходя мимо школы и мимо домика директора, Мухтар еще выше задрал голову. Всё ему сейчас было нипочем. Пусть-ка выйдет Сурайе — он ей скажет!

Что он ей скажет, Мухтар так и не придумал. Он вспомнил, что окно, выходящее на улицу — это окно детской, той самой комнатки, в которой жила всё это время Зайнаб. «Почему «жила»? Может быть, она и сейчас там?.. Нет, нет, чемодан-то остался в конторе…» Сердце защемило от предвкушения того, что сейчас он увидится с Зайнаб. Полчаса тому назад он сам задавал себе вопрос: куда она девалась? А сейчас — знал, да, не думал, а знал, что Зайнаб у него. Куда же, в самом деле, могла она деваться. Очень ей нужно ходить по кишлаку! Вспомнил он и молящее выражение глаз своей девчонки. «Протягивает командировку, старается придать себе независимый вид, а в глазах любовная тоска и робкая просьба простить…»