Признаю себя виновным...

…Попутная полуторка подвернулась во втором часу ночи. Я ждал ее больше часа. И за этот час не чувствовал себя ни пьяным, ни сонным. Но когда уселся рядом с шофером, уже минут через двадцать, надышавшись парами бензина, раскис, одним словом, опьянел.

(Боюсь, что в этих своих объяснениях я похож на пьянчужек, которым приходится оправдываться перед властями или перед женами. Мои товарищи по работе знают, что за десять лет жизни в Лолазоре я не был пьян ни разу, даже в праздники).

Боролся я со сном и с опьянением всеми средствами: щипал себя, курил, хотя я и некурящий, — брал махорку у шофера, — даже пробовал вместе с ним петь русские песни. Когда я запел, шофер так смеялся, что появилась новая опасность — свалиться в кювет.

Как и полагается, много раз останавливались — чтобы продуть бензопровод, и чтобы заправиться водой, и чтобы подкачать задний баллон: нормальное путешествие из райцентра в кишлак.

Но когда я вышел из машины, то вдруг почувствовал, что у меня ноги словно из хлопка. Голова еще кое-как работает, а ногами владеть не могу. С трудом оторвался я от машины. Шоферу некогда было со мной возиться, некогда заезжать в Лолазор, тем более, что снова начинался дождь, и он боялся, как бы не промок его груз.

Я махнул ему на прощанье портфелем и остался один на шоссе. С трудом заставил себя идти. Но, добравшись до первого пня, сел. А если бы не сел — обязательно бы упал.

Сколько я так просидел — пять минут, или полчаса — не помню, не знаю. Крупные капли дождя привели меня в чувство. Невероятным усилием воли я заставил себя подняться. Было бы очень неприятно, если бы кто-нибудь из лолазорцев увидел меня в таком состоянии. Я даже помню, что вслух убеждал себя держаться ровнее, идти быстрее…

Только подойдя к кишлаку, я обнаружил, что со мной нет портфеля. Хмель и сонливость слетели в ту же секунду. Обратно я почти бежал. Я твердо помнил, что из машины вышел с портфелем. Обронить его по дороге? Невозможно. Вернее всего — я оставил его возле пня, где присел отдохнуть.

Долго я топтался у этого пня, сжег коробок спичек, обшарил всё вокруг, дошел до шоссе. Портфеля не было…

А дождь всё усиливался…

Разве задумывался я — куда идти? Разве вспоминал о горькой обиде, нанесенной мне Сурайе?.. Она встретила меня радостным восклицанием и бросилась ко мне на грудь, обняла и расцеловала, хотя с меня лили потоки воды.

Ни слова не говоря, я повалился на стул.

Мухаббат и Ганиджон спали. В комнате было чисто прибрано. Ужин ждал меня на столе. Ни о чем не расспрашивая, Сурайе сняла с меня шляпу, плащ, вытерла мне лицо и шею полотенцем.

Я подбежал к письменному столу и выдвинул ящик, чтобы найти сберкнижку. Вынул ее, положил на стол…

— Вот, — сказал я, — это всё надо отдать…

— Что случилось? — напряженно улыбаясь, спросила Сурайе.

Задыхаясь от волнения, я рассказал ей о потере. «Что делать? Что делать?» — твердил я.

— У нас есть отрез на костюм, золотое колечко; серьги, подаренные мне мамой… Всё надо продать, — отвечала жена.

Я целовал ей руки и говорил, говорил, рассказывал всё как было… Когда я заговорил о Зайнаб, моя жена немного покраснела. Она считает себя виноватой, — сказала Сурайе, — и тоже просит прощения за необоснованную ревность… Я не дал ей продолжать… Мы строили планы дальнейшего поведения. Мне казалось, что нужно как-нибудь скрыть это несчастье, раздобыть любыми путями деньги…

— Не дай бог, узнают в школе, — шептал я. — Ведь там ждут получки…

Я был болен, совсем болен. Кажется, бредил. Сурайе гладила меня по голове и мягко убеждала не таить ничего от товарищей, ни на шаг не отступать от правды.

— И о Зайнаб рассказать? — спрашивал я.

— Да.

— О том, что влюбился?

— Да.

— И о том, что был пьян?

— Да.

— А где Зайнаб? — спросил я, но ответа не дождался. Кажется, опять потерял сознание или уснул.

Когда я открыл глаза, в комнате сидели Бакоев, Елена Ивановна, еще несколько учителей и секретарь нашей парторганизации — бригадир колхоза.

Я хотел рассказать им всё как было, но растерялся, не мог ничего толком объяснить и только метался по комнате. Они меня прервали. Сурайе давно рассказала им все обстоятельства дела, — сказали они.

…Около полудня к нашему дому подъехала машина, и меня арестовали.

…Когда лейтенант милиции, в сопровождении секретаря сельсовета (председатель сельсовета всё еще был в отъезде) вошли, и мне был предъявлен ордер на арест, внешне спокойнее всех держалась Сурайе… Но я-то знаю свою Сурайе, знаю, чего стоило ей спокойствие в то утро… Товарищи мои по работе в первую минуту как бы окаменели. Потом все вместе стали кричать, что это недоразумение, что они ручаются, что быть не может… Лейтенант милиции вынужден был их оборвать. Он сказал, что выполняет свой долг, что от него решительно ничего не зависит, что он просит не мешать…