Признание

Это стало происходить все чаще и чаще, и меня стали считать психически ненормальным. Люди говорили обо мне, и я стал сомневаться в смысле своего существования. Из-за того, что я не видел разницы между людьми, которые умерли и людьми, которые живы, я не понимал что значит «жить».

Так все и продолжалось до тех пор, пока в десять лет я вдруг не слег. Меня мучила дикая боль в животе — такая, что я не мог пошевелиться.

Когда меня привезли в больницу, мне сказали, что причина неизвестна. Сказали, что, вероятно, это какое-то инфекционное заболевание.

Так я неожиданно был изолирован. Изолирован, заключен, брошен в больничную палату, которая больше была похожа на тюремную камеру. Думаю, меня положили в детскую палату, так как я был еще маленький. В этой палате были дети, которые были тяжело больны, у которых были заразные или смертельные заболевания. Вот что я думал в десять лет: все они были в клетке и в любой момент могли отправиться дальше по коридору.

Дальше по коридору, в другой палате, лежали дети, которые должны были умереть. И часто я знал, когда это случится.

Думая о них, я понимал: «Завтра это ребенок умрет».

И на следующее утро я слышал шаги медсестры по коридору. Я знал, что кто-то из моих друзей умер.

Это были тяжелые дни. Я с трудом мог выносить все это. Стоило мне подружиться с кем-нибудь, как на следующий день он умирал. И только я знал об этом заранее. Это был настоящий ад.

Жизнь в таком месте сделала меня странным. И из-за того, что моя психика была неустойчивой, меня долго не выписывали.

Почему меня не выписывают? Потому что я ненормальный? А чем разница между нормальным и ненормальным?

Я очень много размышлял об этом. Я не мог сбежать. Нужно было что-то делать, чтобы выбраться оттуда. Я продолжал думать.

Я начал наблюдать за моим лечащим врачом. Когда я научился имитировать его поведение, меня сочли «нормальным». Это продолжалось дней десять. Однажды мне сказали: «Ты можешь ехать домой».

Но я абсолютно не изменился. Ничего не изменилось во мне, но…

Я начал чувствовать глубокое недоверие к тем взрослым, которые говорили: «Я же тебе говорил…»

Но я не хотел больше никогда возвращаться в больницу.

Так что с тех пор я продолжал копировать людей, которых мои родители и люди их поколения считали правильными.

Все это время одна и та же мысль не отпускала меня: «Что же я такое?»

Глава 1.2. Спартанское обучение музыке

Сколько себя помню, все мое окружение способствовало тому, чтобы я играл на фортепиано.

Начал я, когда мне было три года. Мой отец играл на трубе, и мои родители оба хотели, чтобы я играл на фортепиано.

В нашем доме слушали классику. В нем частенько звучала симфоническая музыка. Позже, однако, появились шансон и танго. Сейчас забавно вспоминать, но…

Так как мне нельзя было смотреть телевизор, я ровным счетом ничего не знал о рок-музыке.

Еще мой отец любил энка.[1] Но он никогда не слушал их дома — только за рулем. В его машине всегда стоял сильный запах ароматизатора, и для меня, которого сильно укачивало, это было настоящей пыткой. Это было похоже на опьянение. В то время, когда я чувствовал себя ужасно, играла энка. Мне хотелось как можно скорее выбраться из машины. Я зажимал уши руками и молился о том, чтобы поскорее выйти оттуда. Все это из-за энка. Я по настоящему их ненавидел.

Когда я слушаю энка теперь, я слышу хорошие мелодии. Но в детстве я не слушал тексты, а японская музыка, сама по себе, была несовместима со мной.

В моих нотных тетрадях было много детских стишков и песен, и все они были минорными. Почему японская музыка такая мрачная и депрессивная? Все мелодии такие печальные…

По сравнению с ней, классические произведения такие страстные и сильные. Яркие. Само собой, что иностранная музыка стала нравиться мне больше японской.

Учитель, который учил меня игре на фортепиано с трех лет, был хорошим человеком. Я любил играть на фортепиано. Может, так было потому, что мне нравилось быть с ним. Мне так нравилось заниматься, что я никогда не жаловался.

Как бы там ни было, я пошел в школу, и уроки игры на фортепиано перестали приносить удовольствие.

Когда мне исполнилось семь, я начал сомневаться. Занятия стали для меня чем-то унизительным.

Я чувствовал: «Меня заставили играть». Я страдал. Мы несколько раз переезжали, и мои учителя сменялись один за другим. Это была одна из причин, по которым я начал ненавидеть фортепиано.

В семь лет я чуть не утонул, помните? С тех пор мой мир стал открытой галереей.

В то время каждый учитель меня бил. Они ударяли меня по руке или по плечу: «Ты собираешься заниматься?», — говорили они. В моей душе разгорался протест. Я хотел бросить занятия, но родители бы мне не позволили. Я стал думать, о том, как этого добиться.