Признание этого мужчины

— Я не могу… — его тело дергается, когда он закрывает глаза.

— Джесси!

Глаза снова открываются, и его рука тщетно пытается подняться, но он сдается, позволяя ей упасть на пол. Я не могу вынести звуки его затрудненного дыхания, поэтому хватаю его телефон и набираю свой номер, слыша, как в нескольких футах от меня раздается мелодия «Angel». Я укачиваю его, не в силах сдержать рыдания. Каждый раз, когда мой телефон замолкает, я набираю номер снова, рингтон приглушает звук его хрипов. Джесси тупо смотрит на меня. В его глазах ничего нет. Я ищу что-нибудь, но ничего нет.

— Неразлучны, — бормочет он, его глаза тяжелеют, пока он не проигрывает битву за то, чтобы держать их открытыми.

— Джесси, пожалуйста. Открой глаза.

В отчаянии пытаюсь разлепить ему веки.

— ОТКРОЙ! — кричу на него, но умолять некого.

Я его теряю.

И я знаю это, потому что мое сердце тоже начинает биться реже.

Глава 33

Я не смотрела в эти глаза уже две недели. Это были самые долгие две недели в моей жизни. Любые представления об отчаянии или страдании, которые я испытала до этого момента, перекрыли чувства, калечащие меня сейчас. Я потеряна. Беспомощна. Мне не хватает самой важной части меня. Единственное утешение — видеть его умиротворенное лицо и чувствовать тепло его кожи.

Четыре дня назад доктор снял с него дыхательный аппарат. Теперь я вижу его лучше, бородатого и бледного, но он отказывается просыпаться, хотя и удивил всех, дыша самостоятельно, и все же поверхностно и напряженно. Лезвие прошло насквозь через бок и живот, а во время операции отказали легкие, что привело к осложнениям. Теперь на его идеальном торсе два идеальных шрама, новый — аккуратный, а не зазубренное месиво, которым она наградила его в прошлый раз. Я наблюдала, как его ежедневно перевязывают, выкачивают сгустки крови и гадкой жидкости. Я уже привыкла к этому несовершенству — ужасному напоминанию о худшем дне моей жизни, но теперь еще одной части его, которую можно любить.

Я ни на шаг не отходила от его постели. Принимала душ за считанные секунды, когда мама заталкивала меня туда, но каждый раз заставляла ее поклясться крикнуть меня, если он пошевелится. Он не шевелился. Каждый день врач и хирург говорили мне одно и то же: это игра в ожидание. Он сильный и здоровый, так что у него больше шансов, но я не вижу улучшения с тех пор, как они позволили ему дышать самостоятельно.

Не проходит и часа, чтобы я не умоляла его очнуться. Не проходит и минуты, чтобы я не целовала его куда-нибудь, надеясь, что ощущение моих губ на его коже пробудит реакцию. Этого не произошло. С каждым днем мое сердце бьется все медленнее, глаза болят все сильнее, а живот растет больше. Каждый раз, когда я на долю секунды опускаю взгляд, мне напоминают, что мои дети могут никогда не увидеть своего отца, и эта несправедливость — слишком жестокая, чтобы ее принять.

— Очнись, — тихо требую я, и слезы вновь начинают катиться. — Упрямый мужчина!

Слышу, как открывается дверь, и поворачиваюсь, видя сквозь затуманенный взор маму.

— Мам, почему он не просыпается?

Через секунду она уже рядом со мной, пытается обойти мой отказ двигаться, чтобы обнять меня.

— Он выздоравливает, дорогая. Ему нужно поправиться.

— Прошло слишком много времени. Мне нужно, чтобы он очнулся. Я скучаю по нему. — Мои плечи начинают трястись, голова побеждено падает на кровать.

— Ох, Ава.

Мама в отчаянии, чувствует себя беспомощной и бесполезной, но я не могу заставить кого-то другого чувствовать себя лучше, когда сама горюю.

— Ава, дорогая, тебе нужно поесть, — мягко говорит она, побуждая меня подняться с кровати. — Ну же, пойдем.

— Я не голодна, — настаиваю вызывающе.

— Я составляю список твоих непослушаний и расскажу Джесси о каждом, когда он придет в себя, — угрожает она дрожащим голосом, когда протягивает контейнер с салатом.

Отказом я ничего не добьюсь, но глупая мысль о том, что, если я поем, это доставит ему удовольствие, — единственная причина, по которой я открываю контейнер и одной рукой выбираю помидоры черри.

— Беатрис и Генри только что приехали, дорогая. — Мамин голос звучит настороженно, но я уже не испытываю презрения к родителям Джесси. У меня нет места ни для каких чувств, кроме горя. — Они могут войти?