Признание в любви: русская традиция

Параллельно с романтизацией отношений, параллельно с диалогом физиков и лириков, мощно развивающих классику, в русском понимании любви отрастает еще одна ветвь, идущая от знаменитой теории «стакана воды», от романовской «Без черемухи» к мощнейшей, и, на мой взгляд, бесперспективной в русской традиции, поэтизации грубой плотской любви. Бесперспективной хотя бы в силу существующего традиционного женского взгляда на отношение мужчины к женщине: если любит по-настоящему, значит, не будет во что бы то ни стало требовать секса.

Вот фрагмент из романа Грековой «Хозяйка гостиницы», где отказ героя от «положенного» ему секса обозначает глубину и серьезность его чувств:

«Александр Иванович обнял Верочку. Она вся отвердела, насторожилась.

– Боишься меня?

Она молчала.

– Знаю, боишься. И зря. Хочешь, я тебя сегодня не трону?

Верочка молчала. Сердце у нее билось-билось.

– Не молчи. Скажи: хочешь?

– Хочу.

– Договорились.

Они стояли рядом, не касаясь друг друга, какие-то параллельные.

– Однако в ногах правды нет. Что ж мы, так до утра и простоим? Давай сядем.

В горнице ничего не было, кроме пышной кровати и одного стула. Они сели на кровать неблизко друг от друга, положив руки каждый к себе на колени. "Египетские Рамзесы", – подумала Верочка. Ей стало смешно.

– Все еще боишься?

– Теперь уж не так.

– Тогда иди сюда, поближе. Сядь ко мне на колени. Не бойся – сказано, не трону. Эх ты, заяц.

Верочка села к нему на колени. Сначала немножко казенно, пряменько, а потом прислонилась головой к его плечу. Пахло страшновато – мужской одеждой, табаком, одеколоном от гладко выбритой щеки…

– Удобно тебе? – спросил он.

– Мне хорошо. Мне очень хорошо.

– Ну и ладно. Спи, моя дорогая.

Странно, она и в самом деле заснула. От усталости, испуга, от полноты чувств. Проснулась среди ночи. Александр Иванович не спал. Он сидел, бережно ее охраняя, и его строгое красивое лицо обращено было к окну, откуда светили звезды. Верочка всполошилась:

– Ой, я заснула.

– И очень хорошо, что заснула.

– Вы, наверно, устали меня держать, я такая тяжелая.

– Нет, я не устал тебя держать.

– Вы не спали?

– Нет, я не спал. Я думал. О чем?

– Я думал: чем я заслужил такое счастье? И чем я смогу тебе за него заплатить? Жизни не хватит.

Верочка заплакала (какие прекрасные слова!) и, сморкаясь, спросила:

– И тебе в самом деле не тяжело?

– Нет, не тяжело. Всю жизнь я буду держать тебя на руках, любимая. Не беспокойся, спи…

Встали они рано. Видно, все-таки Верочка была тяжеловата, и у Александра Ивановича затекли ноги. Утро сияло первым, еще прохладным блеском. В доме было тихо. Взявшись за руки, они вышли на крыльцо. Пахло укропом, колокольчики "крученого паныча" еще не раскрылись. Высоко-высоко в небе черными мухами носились ласточки – к хорошей погоде. На крыше соседнего дома, важно укрепившись на своем колесе, хозяин – аист ел лягушку, клюв его был ярко-красным, лягушка – зеленой, как на детской картинке. Рано встав, как и они, аист уже приступил к своим дневным заботам. Рядом топили печь, и голубой дым, не тревожимый ветром, легким столбиком восходил кверху.

Александр Иванович обнял Верочку и сказал:

– Ты – вся моя жизнь.

Но послереволюционный атеизм, господствовавший в России в качестве официального взгляда на жизнь около семидесяти лет, такому повороту не может найти достойного объяснения, именно поэтому в литературе (в основном эмигрантской по причине цензуры) обстоятельно рассматривается знак равенства между любовью и плотью.

Тема мужчин и женщин впервые отчетливо обозначается, как мы уже говорили, у Толстого в диалоге Пьера и Элен. До этого Базаров назвал любовь «формой», в известном смысле обесценив само понятие, которое, как мы увидели позже, было совершенно готово к тому, чтобы наполняться содержательно, а не формально. Когда о любви говорят в терминах мужчин и женщин, ее уплощают, лишают души, которая беспола и которая как раз и восходит к другим разновидностям чувства, называемого тем же словом «любовь»: любовь к Богу, любовь к истине, любовь родителям, любовь к своему народу и так далее. Нигде в других парах нет противопоставления по роду (полу), все это духовно-ментальные явления, то есть явления лежащие вверху, а не внизу нашей ценностной шкалы.

Любовь плотская, столь высоко ценимая людьми античными, совершенно очевидно, спускается по ценностной шкале вниз, к утехам плоти, которые христиане по своему коренному мифу мыслили как греховные, как тянущие человека в ад. Именно об этом сокрушается Толстой в своих ранних дневниках: он мучается от похоти, стыдится ее, постоянно сетует, что одержим желанием. Этот стыд часто обозначался в русской культуре, которую укрепила и русская литература. Вот кусочек диалога между Обломовым и Ольгой: «Эти слова я недавно где-то читала… у Сю, кажется, – вдруг возразила она с иронией, обернувшись к нему, – только их там говорит женщина мужчине… – У Обломова краска бросилась в лицо».