Признание в ненависти и любви<br />(Рассказы и воспоминания)

У борьбы своя логика. Тут важно начать. При следующей встрече бывшая сотрудница по институту сообщила: в лесу близ ее деревни в шалашах обосновались окруженцы. Делают вылазки — сожгли волостную управу, сепараторный пункт. Но многие из них ранены… Пришлось срочно искать подступы к аптекам и больницам. Когда же удалось найти дорогу к больнице в гетто, пришлось переодеваться — натягивать в развалинах заношенную кофточку с нашитой «латой» и незаметно прибиваться к колонне, возвращающейся с работы в гетто, или ночью пробираться туда под колючей оградой из проволоки. И хотя обязанность связной с окруженцами осталась за бывшей сотрудницей, пришлось самой выбирать наиболее безопасные маршруты, по которым можно было бы переправлять в лес добытое сокровище… Студенты, те, из общежития, раздобыли бумагу, копирку. Появилась возможность помогать другим людям разбираться в событиях, а вместе с этим появились и новые заботы — как распространить написанные листовки, кому и когда расклеивать их, кому и как пронести на товарную станцию, на вагоноремонтный завод… Один из третьекурсников — смуглый кудрявый парень — был еврей. Значит, нужно было раздобыть и заполнить на него липовый паспорт, где бы он значился цыганом. Да и вообще, будучи подпольщиком, как ты обойдешься без аусвайсов, больничных листов, которые помогли бы тебе «выплыть на поверхность»? А тут, как на беду, провалилась сотрудница института, и позарез нужны золото и связь с тюрьмой. Так одна за другой набегала необходимость — то иметь своих людей в учреждениях врага, то иметь свои явочные квартиры, где можно было бы встречаться с товарищами, прятать собранное оружие…

Особенно донимали заботы ночью. Когда время клонилось к вечеру, комендантский час гнал домой. В четырех стенах, после пережитого днем, время словно останавливалось, и ночь вместе с вечерними сумерками тянулась бесконечно долго. Работать — слепить глаза при коптилке — и то было опасно: не хотелось, чтобы это тоже привлекало чужое внимание. К тому же настойчиво напоминало о себе недоедание. Потому, протопив голландку — каменный уголь, который нарочно сбрасывали с тендера машинисты, можно было набрать у железнодорожного полотна, — ложились спать. Тома в тепле засыпала быстро, вздрагивая во сне. Но от этого еще острее чувствовалась ответственность за нее, вспоминались дневные треволнения, и сон отлетал.

Борьба завязывалась не на жизнь, а на смерть. В минуты душевных мук рождались планы… И если бы можно было остановить смертоносную машину, перегородив ей дорогу, Мария вряд ли пощадила бы себя — пусть только забуксует. С этим она выросла. Но разве машина забуксует? Значит, нужны были особые меры!..

Как-то она увидела гаулейтера. Он шагал по тротуару Ленинской улицы. Впереди и сзади него шла охрана, а по мостовой, чуть приотстав, двигался блестящий серый лимузин. Среднего роста, коренастый гаулейтер ступал тяжело, будто топтал асфальт тротуара, и совсем не махал руками. И что тогда бросилось в глаза — затылок и короткая шея у него были на одной линии. Вокруг лежали желтые развалины, и зловеще желтой выглядела на их фоне каменная фигура этого кряжистого, властного человека. «Такой не остановится ни перед чем. Наступит ногой на горло, — подумала Мария. — Не худо бы взять и напомнить ему, что у палки-то два конца. Может, помягчел бы тогда…»

В уши Марии бил тот истошный детский крик, и она засыпала лишь на заре.

Проснувшись первой, Тома с любопытством рассматривала побледневшее во сне лицо матери и, видимо, потому, что взрослела сама, каждый раз открывала, что мать, вопреки всему, хорошеет — немного расплывчатое лицо четко очерчивается, и что-то как бы подсвечивает его изнутри.

— Ма-моч-ка, ты у меня самая, самая!.. — призналась она, когда озадаченная Мария начинала тереть глаза и моргать.

Наивная Томина похвала пробуждала желание поглядеть на себя в оконное стекло — зеркало тоже утащили, — и, хотя было неловко, слова дочки запоминались, прибавляли сил.

— Когда ты, Маня, рядом, — подхватывала Лида, — ей-богу, веселей. Ровно заступиться можешь, в обиду не дашь. Вишь какая!..

Но однажды, когда Мария, держа на коленях Генку, перебирала пальцами его редкие длинные волосики, Лида внезапно проявила самостоятельность.

— Примелькалась ты уже с Томой, — наставительно заметила она. — И нынче я тебя с ней не пущу. На каждом шагу полицаи с жандармами. Говорят, это рейхскомиссар свои порядки заводит. Пропуска разные, облавы. Генку возьмешь! И лучше огородами возвращайся…

Мария сначала даже испугалась — что с нею? Да, увидев, как темнеет полное, хотя уже поблекшее от недоедания, Лидино лицо, поняла, что игнорировать ее нельзя: так она высказывает свое новое отношение и к ней, Марии, и к окружающему. Отказ кровно обидит женщину, оскорбит ее. Да и имеет ли Мария право не принять ее жертвы?

— Ты ведь не знаешь, куда я сейчас пойду, — все-таки, чувствуя, что Лидино решение накладывает на нее особую и, возможно, самую высокую ответственность, предупредила она.

— Знаю! Не на базар!..