Признание в ненависти и любви(Рассказы и воспоминания)

Еще раньше Неся принесла ему что-то вроде долота. Как только штрафники захрапели, он принялся за работу — ночи за две-три петли на двери можно ослабить и в нужный момент выдрать их. Пусть Неся только бы подошла к двери штрафников и начала болтать с ними, поддразнивать их. Можно сделать уступку и Несиной слабости: если на худой конец штрафники заметят, как он будет выдирать петли, а потом ставить дверь на место, и поднимут шум, пусть кричит, зовет охрану и она сама. Возмущаясь Несиным малодушием, ища ему оправдание: «Нет, она все-таки молодчина! Она совершила такое, чего бы никогда не сделала другая…» — он пытается еще сохранить надежду на побег, спасти чувство, рождающееся у них здесь, в зловонной конуре! Под угрозой смерти! На краю пропасти, у самого обрыва!.. И, как всегда, берет всю тяжесть на себя — кому нужна жизнь без мужества! Да так он делал и прежде. Ибо понимал: если самое тяжелое берешь на себя, единомышленники тоже подставят плечо… Не может быть исключением и Неся…

Потрясенный, взволнованный этими мыслями, я пристальнее присмотрелся к своей попутчице. Соратница Жана!.. Нет, нет, какой она молчун? Она просто остерегалась — да, да! — полагая, что я по-своему пойму дорогого ей человека и то, что произошло с ним. А возможно, просто боялась потерять частицу самой себя, не хотела отдавать его на чужой суд. Пусть остается независимым, удачливым — таким, каким знали его люди. Будто бы не было ни Неси, ни оскорбительных несправедливостей жизни… А заговорила потому, что ничего не могла поделать с собой, боль и слова сами рвались наружу.

Ибо сама, видимо, была готова отдать жизнь за минуту такой вот любви. А может быть, тут вообще совсем не приязнь, а нечто значительно большее.

— Вот так… — опять вздохнула она, прищурившись, однако, чтобы проверить, какое впечатление производят ее слова. — Когда с петлями было покончено, утром Жан увидел за столом с гроссбухом совсем незнакомого человека — прилизанного, усмешливого, с фельдфебельскими лычками. Штрафники, оказывается, донесли, что бывший начальник оставлял свой пост и слишком доверял уборщице.

Ну, а новая метла?.. Шарфюрер начал с того, что с ухмылкой обыскал пальтишки, которые сестры, придя, вешали вблизи стола. Затем, не забывая рассматривать себя в заркальце, которое носил, как записную книжку, в нагрудном кармане, стал наблюдать за Несей, пока та убирала в камерах и разносила обед.

Правда, на другой день девушке все-таки удалось передать Жану почту. Но в ее письме не было ни слова о его предложении. Наоборот, как бы между прочим сообщалось, что в стене конуры должно быть забитое шалевками окно, выходящее на улицу… Ну, а еще через день, насмешливо тыча пистолетом Жана в лопатки, фельдфебель перевел его в другую камеру…

— Мне страшно и подумать, что тогда привелось ему пережить! К чертям собачьим полетело все. Он ведь теперь, если и уцелеет, по ночам стонать будет! Ни любви, ни мужества! Лучше и не начинала бы…

Она не успела докончить — нас окликнули. Голос мне показался знакомым. И хотя до лагеря оставалось далеко, я ответил паролем.

Из придорожных кустов вылезли двое. Но что удивило меня — карабин был наставлен не на нас, а на сутулого.

— В чем дело? — узнал я обоих.

— Да вот задержал дезертира в Ольховке, — сердито буркнул низкорослый. — Хвалится кишкой своей тонкой. Тринадцать месяцев, говорит, в погребе просидел!..

Лесные гущи звенели от птичьих голосов. Недалеко бежал ручей, и его благозвучный плеск согласно вплетался в пение дроздов. Но вдруг самый ближний из них защелкал хоть и заливисто, да не так добро. Тенькнул раз, второй и стих. И в тот же миг, как по заказу, дрозды умолкли все. На лес навалилась тишина, сквозь которую пробивалось лишь журчание воды.

Потом где-то далеко рыкнула пушка, и край неба в той стороне стал розоветь.

AVE, MARIA! история одного подвига

Весной сорок третьего, перед тем, как снова лететь в тыл противника, я получил возможность побывать на Урале. Партизаны там были еще дивом, и меня без конца приглашали на встречи — и в самом Иргинске, где жила моя семья, и в окрестных деревнях, куда я ходил с тщедушной сероглазой библиотекаршей-ленинградкой.

Моими слушателями были преимущественно женщины — старушки, солдатки, часто вдовы. Слушали они меня, как слушают посланцев-вестников усталые, участливые труженицы, — внимательно, вздыхая. Спрашивали, не встречал ли на партизанских тропах уральцев и как это вообще можно жить рядом с врагами: «До них же рукой подать…»

— Говорите, и уральцы? — переспрашивали чуть ли не хором, и все замирали в ожидании.

— А фамилий не помните?

— Значит, и те, кто без вести пропал, могут еще живыми быть?

— Ай-ёй! Молодцы!

— А как там женщины? Чай, бедным, тяжелей, чем всем, достается?

— Тут важно не упасть духом только.

— И командирши есть?