— Обвинительная палата дала свое заключение, и мы на набережной Орфевр были окончательно обезоружены. Все лето мы занимались другими делами. В газетах было объявлено, что Жоссе в состоянии нервной депрессии переведен в больницу тюрьмы Сантэ, где его лечат от язвы желудка. Кое-кто из публики посмеивался, потому что у людей определенного круга это уже стало традицией — заявлять о своей болезни, как только они попадают в тюрьму. Когда осенью Жоссе появился на суде, на скамье подсудимых, все увидели, что он похудел на двадцать килограммов и что это был уже совсем другой человек. Одежда болталась на нем, как на вешалке, глаза провалились, и, хотя его адвокат смотрел на публику и свидетелей вызывающе, Жоссе, казалось, было безразлично все, что происходило вокруг него. Я не слышал, как председатель суда допрашивал обвиняемого, не слышал и заключения Комелио, и комиссара Отейской полиции, которые выступали первыми, — в это время я был в комнате свидетелей. Там, среди других, я видел консьержку с улицы Коленкур, в красной шляпе, самоуверенную, довольную, и мсье Лалэнда, бывшего колониального чиновника, показания которого считались самыми вескими. Он выглядел плохо и тоже сильно похудел. Казалось, его мучила какая-то навязчивая идея, и на мгновение я подумал, не изменит ли он публично свои первые показания. Так или иначе, я тоже положил свой камень в сложное здание обвинения. Я был только орудием прокурора. Я мог говорить лишь о том, что видел и слышал, и никто не спрашивал моего мнения. Остаток этого дня и весь следующий я провел в зале суда. Лалэнд повторил свои показания, не изменил ни одного слова из того, что говорил раньше. Во время перерывов я слушал в кулуарах рассуждения публики, и было очевидно, что виновность Жоссе ни у кого не вызывала сомнений. Когда в зале суда появилась Аннет, в публике началось движение, люди вставали с мест целыми рядами, и председатель угрожал очистить зал. Ей предлагали точные вопросы, пристрастные по форме, особенно те, которые касались аборта: «К этой женщине, Маллетье, на улицу Лепик возил вас Жоссе?» — «Да, господин председатель» — «Повернитесь к господам присяжным заседателям…» Она хотела прибавить что-то, но ей уже пришлось отвечать на следующий вопрос.
У Мегрэ несколько раз складывалось впечатление, что она пыталась придать показаниям оттенки, которые никого не интересовали. Так, например, когда она сообщила Жоссе о своей беременности, она сама будто бы спросила его, не знает ли он какой-нибудь женщины, которая делает аборты.
— И так все время, — сказал комиссар доктору Пардону.
Сидя среди публики, Мегрэ сдерживался с трудом. Ему то и дело хотелось поднять руку, вмешаться.