Признания на стеклянной крыше

— Почему ты не скажешь правду? — спросила она у Синтии и не узнала собственного голоса. Столько яда скопилось в ней за все те годы, пока она не говорила ничего, пока была примерной пай-девочкой. — Мы тебе даром были не нужны. По тебе, лучше б у моего отца, когда вы встретились, вовсе бы не было детей. Ручаюсь, что вы с ним не стали дожидаться, когда моя мама умрет. Наверняка спали вместе, когда она еще боролась за каждый вздох.

— Ах, вот как Сэм это тебе изобразил? Потому что можно бы сюда еще много кой-чего прибавить! Мы-то с твоим отцом как раз ждали. Мы поступили по отношению к Арлин как порядочные люди, хотя о том, что в это время творилось в его доме, лучше помолчать.

— Поздновато ты собралась занимать меня сказками. Катились бы вы все куда подальше!

Бланка выскочила из дома, хлопнув дверью. Села на поезд до Манхэттена и там, глотая слезы, позвонила с телефона-автомата Сэму. Он тогда еще жил у Эми, был еще досягаем. На дворе как-никак был праздник, пусть даже империалистический, и ей не хватало рядом брата. Ей было тринадцать лет. Да, высокого роста и взрослая на вид, но все-таки еще ребенок. Бланке было страшно одной в шумном и многолюдном Нью-Йорке.

— Я никуда не хожу отмечать День благодарения. Индейки еще крыльями хлопают, а их уже потрошат вовсю, сволочи! И это мне предлагают праздновать? Хоть ты-то не заставляй! — сказал ей Сэм по телефону. У него назревали нелады с Эми, и чтоб и от нее не выгнали, объяснил он Бланке, приходилось изображать, что он нормально относится к праздникам. Судя по голосу, Сэм уже набрался наркоты. У него слишком быстро скакали мысли и слишком медленно выговаривались слова.

— Но ты мне нужен, — настаивала Бланка.

— Большую ошибку делаешь, что идешь за помощью ко мне.

— Только к тебе одному, — сказала Бланка. — Больше мне не к кому.

— Хорошо, никуда не уходи. И не рассчитывай, что я буду есть индейку.

Он появился — с опозданием, естественно, но все-таки появился наконец. Пришел встретиться с нею в забегаловке напротив вокзала — нечесаный, в затасканном сером пальто, которое пристрастился носить, похожий на оборванцев, с которыми невольно брезгуешь садиться рядом. Покуда Бланка изливала душу, рассказывая, какая невыносимая обстановка у них дома, Сэм вертел в руках вилку, втыкая себе в кончики пальцев ее зубцы. Глаза его от расширенных зрачков казались совершенно черными. Словно колодец, куда бросаешь камень, чтоб никогда его больше не увидеть. Словно вода на дне колодца — недвижная, темная и мертвенной тишины. Даже Бланке нетрудно было понять, что он обколот героином. И еще: он скреб себя по щеке и не почувствовал, когда расцарапал ее до крови. На пластиковую столешницу капала кровь, а он ничего не замечал.

Им нужно довести тебя до слез, сказал ей Сэм в тот день. Слезы оставляют по себе след. Если ты плачешь, такие, как наш папаша, могут тебя при желании достать в любой момент. Тебе тогда уже не скрыться. Как ты не понимаешь?

Бланка по нему так соскучилась, что сил не было. Она не очень понимала, о чем он ей толкует, но плакать все же перестала. В одном он был прав: искать у него помощь значило даром тратить время. Сэм заказал себе гренок и черный кофе. Со смехом объяснил, что сидит на диете, хоть от него и так остались кожа да кости. На руках видны были гнойнички. Расплатишься за меня, Прутик, шепнул он Бланке. Он распахнул полу пальто: во внутреннем кармане дремал попугай Конни. С зверьем не пускают, сказал Сэм.

Поглаживая Конни по зеленым перышкам, Сэм обращался к нему с какой-то гортанной тарабарщиной — на птичьем языке, пояснил он, — в которой Бланке не удавалось разобрать ни слова. Апломб, заторможенность, одержимость смешались в его поведении. Есть в этом мире такое, что недоступно ее пониманию, говорил он Бланке, — такое, чего он ей не может объяснить.

Когда-нибудь ты поймешь. Все сводится, в сущности, к одному. Такая вот паскудная математика. Вся эта их брехня. Тебе внушают, что разумный порядок наступит, если сломить, подмять под себя, — но это неправда.