Признания Ната Тернера

А вот еще мелочь — и ведь вот, черт побери, мелочь-то, опять таки! Десять невинных школьников, убитых в усадьбе Уоллерса, позднее в тот же день. Десять маленьких детишек! Ты хочешь мне сказать, что даже и сейчас, когда уже не один месяц прошел, твое сердце все еще никак не отзывается на это горе? И ты не чувствуешь вины, что вы зарезали беспомощных и беззащитных детей?

Нет, сэр, — сказал я. — Ничего я не чувствую. Хотелось бы, если можно, пояснить, кстати, что в усадьбе Уоллерса народ был не такой уж беззащитный. Там не одни дети были. Мужчины там с нами будь здоров какую драку затеяли. Отстреливались. Там у меня двоих впервые ранило. — Я помолчал, потом добавил: — Но даже если бы этого и не было, все равно я бы вины не чувствовал.

Говоря, я наблюдал за Греем, видел, как пристально он смотрит на меня, а про себя прикидывал, много ли из того, что я так откровенно ему рассказываю, окажется в тех признаниях, которые он собирается напечатать. И решил, что, скорей всего, не очень много, но мне это было уже неважно. Меня так замучила усталость — болезненная, пронзительная, как этот ноябрьский ветер, который так задувал в щели, что промораживал меня до костей, да еще и с ледяными железными кандалами на ногах. Я напомнил ему случай на плантации Гарриса — тогда же, в первый день под вечер, когда мы видели, как девчонка лет четырнадцати с визгом убежала в лес; образно говоря, я ткнул его носом в то, что он мне сам рассказал: как эта отважная дева, запыхавшаяся, вся в слезах прибежала в имение Джека Уильямса, отстоящее мили на две к северу, и предупредила тамошний народ. Ее побег привел к тому, что Уильямс не только сам избежал нашего мщения (в особенности зуб на него имел Нельсон, который был его рабом и ох, как хотел свести счеты), но еще и получил возможность, вовремя ускакав, предупредить белых по всей округе, особенно в больших хозяйствах, таких, как у Бланта и у майора Ридли. Там-то мы и встретили потом самое отчаянное сопротивление. Да ведь и сборная конница трех округов — она тоже из-за нее появилась, та, что вскоре после этого отрезала нас от Иерусалима с его арсеналом, когда мы уже последнюю милю разменяли, были у самого моста на въезде в столицу округа!

Какое-то время Грей молчал. Потом он набрал побольше воздуха и со свистом выдохнул, изобразив тяжкий вздох.

Что ж, Преподобный, приходится отдать тебе должное, — произнес он угрюмо, — ибо то, чего ты добивался, если ты и впрямь хотел устроить бойню, ты выполнил и в деле своем весьма преуспел. Ну, до известного предела, конечно. Полагаю, даже ты толком не знаешь, каковы истинные цифры потерь, тем более бегал до сих пор, прятался. Но за те три дня и три ночи, что длились твои бесчинства, ты ухитрился существенно ускорить переход в мир иной пятидесяти пяти белым, не считая еще человек двадцати, получивших ранения и увечья и, что называется, выведенных, как говорят французы, hors de combat [23]по гроб жизни. К тому же один Бог знает, сколько бедных душ исковеркано горем и ужасными воспоминаниями так, что им до смерти не оправиться. Нет, — продолжал он, отламывая темный ком от плитки жевательного табака, — нет, надо отдать тебе должное, во многих отношениях ты поработал крепко. Мечом, топором и ружьем ты такую просеку проложил в нашем округе — ее надолго запомнят. Ты правильно говоришь, действительно ты чуть не вошел со своим войском в этот город. Вдобавок — впрочем, это я тебе уже говорил — ты на весь Юг нагнал страху, у всех аж поджилки трясутся. Такого ни одному ниггеру не удавалось.

На это у меня ответа не нашлось.

Н-да, успех тебе сопутствовал, что верно, то верно. До известного предела. Уверяю тебя, — он ткнул в меня испачканным в табаке желтым пальцем, — именно что до предела. Потому что, строго говоря, Преподобный, по самому большому счету, ты с начала и до конца был обречен на провал, в действительности ничего, кроме фиаско, тебе не светило. Правильно? Потому что, как ты сам мне вчера рассказал, ни одной из больших подвижек, которые ты ожидал спровоцировать своим бунтом, просто не произошло. Правильно? Все какая-то мелкая ерунда, которую даже если в кучу собрать, и то она выеденного яйца не будет стоить. Правильно?

Трясясь от холода, я глядел вниз, между колен, на дощатый пол, где холодное железо лежало звеньями, будто ржавая якорная цепь, уходящая в мутные промозглые глубины. Внезапно я ощутил приближение собственной смерти, по коже головы пробежали мурашки, и я обдумал это ощущение с ужасом, смешанным с нетерпением. Мои руки тряслись, кости болели, и голос Грея доносился до меня, словно через поле — зимнее, неоглядное, занесенное снегом.