Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета

В звезды шумевшей тогда перестройки Агеев, как и я, впрочем, не вышел — не тот у нас обоих тип темперамента, что годится для митингов или ток-шоу. Перекрикивать оппонентов не позволяло хорошее самовоспитание, зато наносить им долго не заживающие раны он умел. Не был ни христосиком, подставляющим под удар то одну, то другую щеку, ни протеем, меняющим смысл высказывания в зависимости от цели и адресата высказывания. В своей правоте, как и положено интеллигенту, сомневался, но только в правоте по частностям, а чуть глубже копни — базальт, гранит да ценностей незыблемая скала. Так что если и спорили мы с ним напрямую, то только о том, чем в своих убеждениях можно, а чем нельзя поступиться, чью истину можно вобрать в себя, сделать частью собственного миропонимания, а чью, признав априорно ложной, следует с брезгливостью отбросить.

Он в этом смысле был разборчивее меня. И тверже, жестковыйнее, поэтому, когда мне случалось редактировать Сашины статьи, правка обычно сводилась к умягчению тона и внесению в текст всевозможных вот именно что оговорочек. «Побольше модальностей, Саша», — обычно напутствовал я его, в ответ получая мрачное, что слишком уж вы, Сергей Иванович, широки и хорошо бы сузить…

Тут не только несходство характеров, конечно, но и разность в понимании милой нам обоим либеральности как образа мысли и стиля жизненного поведения. Вот, скажем, в отношении к вере: я принимал (и принимаю) «гипотезу Бога» как расширяющую мой внутренний мир, а Саша с настойчивостью, достойной, мне кажется, лучшего применения, при всяком поводе твердил, что он-то, мол, лично в этой гипотезе не нуждается, и «…как-то странно искать либеральные ценности на улице, ведущей к храму». Во мне жили (и живут), как Саша их называл, «рудименты народолюбия», а он был твердо убежден:

«Будь ты семи пядей во лбу, будь ты непревзойденный виртуоз “плетения словес”, но попробуй выстроить что-нибудь серьезное, используя слово “народ”, как непременно впадешь либо в банальность, либо в выспренность, либо в мистику».

Меня в литературе притягивала (и притягивает) не только смелость изобретения, но и масштабность в выдвижении художественной задачи, а Саша, вот он, Саша:

«…проверяю себя — никуда не делось стойкое отвращение к Литературе Больших Идей».

Я, как и полагается младошестидесятнику, в критике видел (и вижу) род просветительства, тянусь к тому, чтобы передать свой опыт, свой вкус и понятия максимально большому числу людей, а Саша… Саша рубил и резал:

«И вот чему я всегда удивляюсь: почему это приверженцы “настоящей”, “высокой” культуры, к которым (…) и я себя отношу, и другие многие, так боятся остаться в меньшинстве? Ведь позиция-то роскошная, нравственно комфортная, эстетически выразительная: нас мало, но мы не с шелупонью какой-нибудь, а с пустынником Серапионом. Быдлу же — быдлово».

…Лет пять назад я собирался написать серию очерков о критиках, вошедших в литературу уже в постперестроечную пору. Своего рода «Критика — это критики», том два. Героями должны стать Александр Архангельский, Павел Басинский, Лев Данилкин, Евгений Ермолин, Сергей Костырко, Борис Кузьминский, Слава Курицын, Саня Лурье, Андрей Немзер, Виктор Топоров, Миша Эпштейн, еще две-три сильные фигуры. Ну и, понятно, Александр Агеев, с которым мы, опять же понятно, не раз обсуждали этот «проект». Так и не реализовавшийся, зато оставивший в компьютерной памяти файлы с моими записями и выписками. Пересматривая их сейчас, обнаруживаю то, что раньше не казалось мне столь очевидным: батюшки, да мы же чуть не с первого дня находились в постоянной внутренней полемике, и мне-то открыто, какие Сашины фразы адресовались лично мне, а какие мои — ему.