Призрачный снимок

Автопортрет, как и ню, портрет, натюрморт или пейзаж — фотографическая традиция, унаследованная от традиции живописной (тут можно задаться вопросом: в чем именно заключается фотографическая специфика, если не в репортаже?). Мне сразу же вспоминаются автопортреты фотографов: профиль с тенью молодого Кертеса с громадным и устаревшим аппаратом почти такого же размера, что и лицо, который он держит в вытянутой руке; автопортреты со сценами казни американского аристократа Ф. Холланда Дэя, который в прошлом веке фотографировал себя на кресте с охраной в виде центурионов-эфебов, опоясанных белыми пологами; автопортреты с переодеванием в женское белье Пьера Молинье и более поздние Урса Люти; Дитера Аппельта, фотографировавшего себя обнаженным, подвешенным за ноги, простертым на снегу, в виде трупа, поедаемого червями и корнями колючих кустов, который возвращается в изначальную землю. Дуэйн Майклс в проекте «Перемены» объединяет свои детские фотографии, начиная с рождения, год за годом, а потом ускоряет процесс старения при помощи макияжа, фотографирует себя сгорбленным, опирающимся на палку и, наконец, предсказывает свою смерть в 1997 году, лежа на столе, напоминающем некий жертвенник для вскрытия, и на руках также обнаженного молодого человека, может быть, его приемного сына, который в последний раз пытается его поднять, прежде чем надеть на него серый саван, под которым можно распознать лишь недвижную массу. Мне очень нравятся все эти автопортреты (вот прекрасная тема для коллекции) и, тем не менее, мне кажется, ни один из них не достигает силы живописных портретов Рембрандта. Значит ли это, что фотография слабее живописи, будучи, в то же время, более точной и более поверхностной (ведь у фотографии, за исключением наложений, лишь один слой)? Я узнал об этих портретах случайно, увидев почтовую открытку: И.[11] поехала в Стокгольм, чтобы взять какое-то интервью, и отправила мне оттуда автопортрет 1630 года, на котором Рембрандт изображен довольно молодым, с длинными причесанными волосами, в берете, с белым воротником, в просторном черном одеянии, его лицо напряжено, чуть искажено тревогой, оно словно о чем-то нас вопрошает. Пять месяцев спустя за ним последовал автопортрет из Мюнхена, где И. оказалась для продолжения все того же нескончаемого интервью, и именно этот портрет стал некой вспышкой: это был один из самых ранних автопортретов Рембрандта, может быть, второй, с вьющимися в беспорядке волосами, изображение словно бешеного пса, голова настоящего идиота, она была повернута на три четверти, словно бы автор, удивленный, обернулся (художник будто окликал себя, говоря, «Эй, ты, покажись, чтобы я тебя разглядел!») с раскрытым ртом и маленькими, черными, круглыми, как фишки лото, глазиками, рябоватым лицом и лбом, скрытым тенью. Этот портрет показался мне безумным, источающим безумную неистовость: я решил собирать автопортреты Рембрандта, я еще не знал тогда, что он написал их около полусотни. Я получил из Америки, по-прежнему от И., еще один, написанный старости, величественный автопортрет с лицом, изборожденным морщинами, но на этот раз с грубыми красными оттенками (тогда, как остальные были скорее одноцветными, серыми или бурыми), словно Рембрандт хотел нарисовать себя, как кусок мяса, говяжью тушу, подвешенную за ноги, которую, как говорят, он также писал. Это был последний из тех, что послала мне И., но я вырвал у М. еще один автопортрет молодого человека в доспехах, с высоко поднятой головой, воинствующим видом, и сходил в Лувр купить предсмертный автопортрет, когда художник с белой повязкой на голове растворяется в тени у мольберта.