Призрак Анил

В 1970-х годах прошел ряд международных конференций. Академики на шесть дней прилетали в Дели, Коломбо и Гонконг, рассказывали свои лучшие истории, знакомились с жизнью бывших колоний, а потом возвращались в Лондон и Бостон. В результате было признано: хотя у европейской культуры древние корни, азиатская культура еще древнее. Палипана, к тому моменту самый уважаемый ученый на Шри-Ланке, посетил одно из подобных собраний и больше никогда на них не являлся. Он был скромным человеком, не терпевшим формальностей и церемониальных тостов.

Три года учебы у Палипаны были самыми трудными в академической жизни Сарата. Студентам вменялось в обязанность подтверждать все свои предположения. Каждый клинописный знак наскальных надписей, каждую извилину следовало многократно воспроизвести на страницах журналов, на песке, на классной доске, пока они не войдут в твои сны. Первые два года Сарат считал Палипану скупым на похвалу и скорее скупым, чем скромным, в жизни. Он был, казалось, не способен делать комплименты и никого не угощал едой или напитками. Его брат Нарада, у которого не было машины и который всегда просил его подвезти, поначалу произвел на Сарата такое же впечатление, но он оказался щедрым на время, щедрым на дружбу и смех. Палипана всегда берег себя для языка истории. Когда дело касалось публикации его работ, он был тщеславен и неуступчив, требуя двухцветных диаграмм на хорошей бумаге, которая могла бы выдержать воздействие климата и фауны. Его бульдожья хватка ослабевала только после выхода книги, и он отправлялся с пустыми руками в другую эпоху или другой регион страны.

История всегда была с ним рядом. Каменные развалины королевских бассейнов и водяных садов, погребенные города. Националистический пыл, который он исповедовал и использовал, предоставлял ему и тем, кто с ним работал, включая Сарата, безграничные возможности для наблюдения и интерпретации фактов. Казалось, он способен написать трактат о любом священном заповеднике.

Палипана начал заниматься археологией уже в зрелом возрасте. И сделал карьеру не с помощью семейных связей, а потому, что знал языки и технику исследования лучше своих коллег, стоявших выше по служебной лестнице. Он был не из тех, кто быстро нравится, так как утратил обаяние еще где-то в юности. У него оказалось всего четыре преданных ученика. Одним из них был Сарат. К шестидесяти годам он рассорился со всеми. Ни один из четверых не простил ему пережитых унижений. Однако его ученики по-прежнему верили в две вещи — вернее, в три:в то, что он лучший археолог-теоретик в стране, что он почти всегда прав и что, несмотря на свой успех и славу, он продолжает жить гораздо скуднее любого из них. Возможно, потому, что был братом монаха. Гардероб Палипаны свелся к двум одинаковым костюмам. Старея, он все меньше связывал себя с земным миром, если не считать его непреходящего тщеславия, касавшегося публикаций. Сарат не видел его несколько лет.

За эти годы Палипана был безжалостно изгнан из научного сообщества. Все началось с публикации ряда исследований, посвященных наскальным надписям, которые произвели фурор среди историков и археологов. Палипана открыл и перевел тексты, объяснявшие политические течения и дворцовые перевороты на острове в шестом веке. Его труд приветствовали в иностранных и отечественных журналах, пока один из учеников Палипаны не высказал мнение, что никаких доказательств того, что эти тексты существуют, нет. Что они являются фикцией. Группе историков не удалось обнаружить надписей, о которых писал Палипана. Никто не мог отыскать ни слов умирающих воинов, которые тот цитировал и переводил, ни строк королевских манифестов, ни даже эротических стихов на пали, якобы написанных влюбленными вельможами и их наперсницами, имена которых никогда не упоминались в «Кулавамсе». [11]

Поначалу казалось, что стихи, опубликованные Палипаной, положили конец дебатам и спорам, которые велись историками; его безупречная репутация ученого, который всегда опирался на тщательно проведенное исследование, не позволяла усомниться в их существовании. Теперь же у многих возникло подозрение, что он построил свою карьеру только для того, чтобы проделать с миром этот фокус. Хотя, возможно, для самого Палипаны это был не просто фокус и вовсе не обман; возможно, для него это был не ложный шаг, а шаг в иную реальность, заключительная сцена длинного, безошибочного танца.

Однако никого этот странный акт не восхитил. В том числе его академических последователей. И даже его учеников, включая Сарата, которых он всегда осуждал за небрежность и неточность. Этот жест, «жест Палипаны», был расценен как предательство принципов, на которых он построил свою репутацию. Подлог мастера — это не просто злая выходка, это насмешка. Только самый невинный взгляд был способен увидеть в этом поступке автобиографический или, возможно, химический распад.