Призрак дома на холме. Мы живем в замке

– Я вот подумала, – сказала Элинор, чувствуя, что должна перед всеми извиниться. – Я считала, будто совершенно спокойна, а теперь понимаю, что была ужасно напугана. – Она озадаченно нахмурилась; остальные молча ждали продолжения. – Когда мне страшно, я отчетливо вижу разумную, прекрасную в своей нестрашности сторону мира: столы, стулья и окна, с которыми ровным счетом ничего не происходит, я вижу их как сложный узор ковра, стабильный и неизменный. Однако когда мне страшно, я существую вне всякой связи с этими вещами. Наверное, дело в том, что вещи не боятся.

– Думаю, все мы боимся себя, – медленно произнес доктор.

– Нет, – ответил Люк. – Мы боимся увидеть себя явственно и без маски.

– Или понять, чего мы на самом деле хотим. – Теодора прижалась щекой к ладони Элинор, и та гадливо отдернула руку.

– Я всегда боялась оставаться одна, – сказала Элинор и тут же удивилась: неужто я это говорю? Сболтнула ли я что-нибудь такое, о чем завтра пожалею? За что снова буду себя казнить? – Там было написано мое имя, и никто из вас не понимает, каково это – оно такое знакомое. – Она протянула к ним руки, почти просительно. – Попытайтесь понять. Мое собственное дорогое имя, и вдруг кто-то пишет его на стене, обращается ко мне по имени… – Она помолчала и продолжила, глядя в глаза каждому, даже в обращенные к ней глаза Теодоры. – Представьте. Есть только одна я, и это все, что у меня есть. Мне больно чувствовать, как я рассыпаюсь и живу одной своей половиной, разумом, наблюдая, как другая половина мечется в ужасе, а я не могу этого прекратить, хоть и знаю, что на самом деле ничего плохого не будет, и тем не менее время тянется так долго, даже секунда бесконечна, и, чтобы вытерпеть, надо сдаться…

– Сдаться?! – резко переспросил доктор, и Элинор удивленно посмотрела на него.

– Сдаться? – повторил Люк.

– Не знаю, – смущенно ответила Элинор. Я просто излагала свои мысли, убеждала она себя, я что-то говорила… что я сейчас говорила?

– С ней это уже бывало, – сказал Люк доктору.

– Знаю, – серьезно кивнул тот, и Элинор почувствовала, что все на нее смотрят.

– Простите, – сказала она. – Я выставила себя дурочкой? Наверное, это от усталости.

– Ничего-ничего, – так же серьезно ответил доктор. – Выпейте бренди.

– Бренди? – Элинор, опустив глаза, увидела, что держит в руке полный бокал. – Что я сказала? – спросила она.

Теодора хохотнула.

– Пей. Пей, моя Нелл, тебе надо выпить.

Элинор послушно отхлебнула бренди, отчетливо почувствовав, как оно обожгло гортань, и повернулась к доктору:

– Наверное, я сказала что-то очень глупое, иначе бы все так на меня не смотрели.

Доктор рассмеялся.

– Перестаньте стараться быть в центре внимания.

– Тщеславие, – беспечно произнес Люк.

– Потребность быть на виду, – подхватила Теодора, и все ласково улыбнулись Элинор.

4

Сидя на соседних кроватях, Элинор и Теодора ощупью отыскали друг дружку и крепко взялись за руки. В спальне царили зверский холод и непроглядная тьма. В соседней комнате, там, где до сегодняшнего утра жила Теодора, кто-то бубнил – слов было не разобрать, но сомнений, что это именно голос, не оставалось. Стиснув руки так, что ощущали пальцами каждую косточку, девушки вслушивались в настойчивый тихий гул: голос то повышался, подчеркивая какое-то невнятное слово, то понижался до шепота, но не умолкал ни на секунду. И вдруг, без всякого предупреждения, раздался булькающий смех – громче, громче, громче, заглушая бормотание, – и через минуту затих, перейдя в мучительный стон, а голос все звучал и звучал.

Рука Теодоры ослабела и вновь напряглась. Элинор, на минуту убаюканная ровным гулом, вздрогнула и вгляделась в темноту, туда, где должна была сидеть подруга. И тут же в голове криком пронеслась мысль: «Почему темно? Почему темно?» Элинор рывком повернулась, обеими руками стиснула ладонь Теодоры, хотела заговорить и не смогла. Она застыла, силясь удержать пошатнувшийся разум, заставить его мыслить логически. Мы оставили свет включенным, так почему же темно? Теодора, хотела шепнуть она, но язык и губы не шевелились, Теодора, хотела спросить она, почему темно? А голос все бубнил и бубнил, тихо и злорадно, не стихая ни на мгновение. Элинор подумала, что могла бы разобрать слова, если бы лежала абсолютно тихо, если бы лежала абсолютно тихо и слушала, слушала и ловила неумолчный, назойливо звучащий голос; она в отчаянии стиснула руку Теодоры и почувствовала ответное пожатие.

Снова прокатился безумный булькающий смех, он рос и рос, заглушая бормотание, и внезапно наступила полная тишина. Элинор выдохнула, гадая, сможет ли теперь заговорить, и тут услышала тихий плач, от которого у нее оборвалось сердце, бесконечно жалобный плач, нежный стон неизбывного горя. Это ребенок, подумала она, не веря своим ушам, и тут же голос, которого она никогда не слышала, хотя точно знала, что всегда слышала его в страшных снах, завопил истошно: «Уйди! Уйди! Не мучь меня!» – потом зарыдал: «Пожалуйста, не мучь меня. Отпусти меня домой» – и перешел в прежний жалобный плач.