Призрак колобка

Оказалось, из семнадцати прессов два встали. Техники ничего не смыслят. Раньше, бывало, Нюра чинила, подойдет, задом прижмется, потом ухом. Где кувалдой саданет, где приговором, и прессы оживают. Иногда масла не жалела, в сапоги не сливала. Ливанет масла, куда никто не догадается – в старый, немецкой крупповской сборки компьютер времен до 33 года, и дело в шляпе. Прессы шуршат, бумагу и книги жуют, мнут, уплотняют и складируют знания. Для будущих выздоровевших поколений. А тут встали.

Я подошел к группке техников и начальству возле застывшего, как мамонт в мерзлоте, прибора. Все посмотрели на меня с безразличием, как на удавленника.

– Все одно, – крикнул я, – без Нюры не сладите. Срочно ее сюда, эти прессы – ее родня. Племяши. Она с них умеет спесь гнать. Спешите, а то, говорит, на штык брошусь.

– А ты где ее? – спросило начальство Музея. – У какого штыка?

– В жутких снах вижу. Немедля поднять. Сказала по телепатофону нашему умственно отсталому: Пашка, пускай удавятся, завтра все прессы становлю.

В этот день я почти не работал, берег силы, чуть шевеля ртом и ластами возле замирающих конвейеров, чтобы завтра искать своего друга Акима Дормидонтыча. И получать ответы на пока не заданные вопросы. И не зря берег. Когда я в первом часу ночи без сна валялся в своей берлоге на койке, думая сосчитать окрестные звезды, зевая на удачу и теребя затылком пушистую подушку с сокрытой в глубине книгой-инкунабулой, в фанерку моей входной двери кто-то тихо постучался.

* * *

И вдруг я понял, кто это. Поток стремительной радости, неясно откуда родившейся, сонм мчащихся нежным пчелиным роем мыслишек о скользком, вязком, душном и звенящем потек по конвейеру крови, транспортеру лимфы и нервным ветвящимся проводам моего тела. Я бросил взгляд на стопку сухого помета, высовывающегося из-за угла самостройной печурки, ошибочно натянул на трусы фуфайку и открыл дверь. Да, за фанеркой стояла маленькая Антонина и счастливо улыбалась.

– Извините, – сказала она, – я выбрала для Второй встречи нынешний день… Или нет, ночь. Очень уж медленно идут минуты, – добавила она, и щеки ее вспыхнули розовым пламенем так, как не загораются жаркие дрова настоящей березы в круге пылающих углей.

Я обнял ее за талию и внес, висящую на мне, в комнатенку.

– Осторожно, – шептала она. – Осторожно, обувь очень грязная… так долго шла… Конка не ходит…

На Антонине был темный балахон служки Училища при Общине Евгения и еще небольшие валенки. И, пожалуй, все. Я налил ей стакан горячего чая с сахаром и бросился совать в горло буржуйки куски жирного кизяка. Тепло потекло из жерла железного друга и обволокло нас, несчастных.

Что сказать здесь!? Пожалуй, это был последний счастливый день моей жизни – ночь, да день… да еще ночь, наверное. Время перемешалось с теплом, запахом коров и тонким ароматом девичьей кожи изумительной, божественной выделки, духом крепкого чая и ворчанием горячего ветра в пазухах ржавой выводной трубы.

Что сказать здесь о ней?! Девушка Тоня оказалась женщиной до чрезвычайности гибкой, как плодоносящая лоза дикого винограда, на которой вдруг выросла сочная кисть янтарного муската. Мужчину Петра она любила совершенно бесхитростно, открыто и отдавала скорее не тело, а душу до самого дна. Которое и не углядишь в угаре объятий. Мне, не избалованному женскими ласками, этот подарок оказался выше крыши, которая ко второй ночи стала чуть ехать набок. Словно это соломенное легкое сооружение поверх фанзы в день мелких, длящихся землетрясений.

Антонина, конечно, была глупая девушка. Если под умом понимать безудержное умение некоторых нынешних такс сезона болтать ни о чем, нагло и бесцеремонно врать, умно пялиться, волнительно перекладывая ноги с коленями, и смеяться тебе с экрана «Дружка» так, будто обливаешь помоями.

Антонину радовало все. Безмерный восторг вызвал у нее самостийный мой душ, благо вода медленно совершала в нем очищаемый фильтром круговой бег. И где бы я набрал столько воды! Она поминутно высовывалась, как птица или бобр, из-за раскрашенной мишками полимерной занавески и все время восторженно восклицала:

– Ой, как тепло. Какая ласковая водичка.

– Ой, до чего удивительно у вас сделано… устроено.

– Знаете, Петр, никогда бы не поверила, что можно так жить сказочно неправдоподобно.

Или просто: Петя, Вы удивительный человек. Когда после ласк мы отлеживались, она рассудительно выдавала свои мысли вслух:

– Как все-таки толково все создано в этом мире: Вы, Петр, и я.

– Петенька, извините, что так простецки называю вас, но очень, очень хочется, не обижайтесь.

Я не злился, но «Вы» она не опускала.

– Вы не знаете, как я волновалась, когда шла. Один раз потеряла валенок и еле нашла.

– У нас в келье, в Училище, все на виду, как на перроне большого вокзала с чужими. Нет, конечно, девочки хорошие. Но тут я пришла туда, где меня, кажется, ждали.