Призрак колобка

Мы проехали почти шагом еще две или три погруженные в полумрак остановки, где тени, казалось, шептали нам:

«Осторожно! Двери закрываются… закрываются навсегда».

– Петенька, – почувствовав, что я набычился, подлизалась особа, – все-таки склад – место модное, там и света больше. Увидим впереди сильно светлое – это и склад, и его станция.

– Без тебя не знаю, – отрезал я, ругая себя словами, где самые скромные были: чурбан, пень и осока, за тупость и безрассудство. – Увидим свет – поздно будет зевать. Садись за руль, я осмотрю гранаты, – сурово приказал я, ничего не перящий в их устройстве, и этим осадил зарвавшуюся выпускницу училища сиделок.

– Нет, нет, не умею, – в ужасе запричитала малышка и тихо вжалась в ящики. – Лучше я осмотрю.

«То-та!» – самодовольно усмехнулся метровожатый.

Конечно, свет в туннеле показался совершенно неожиданно, как и все ожидаемые сюрпризы судьбы. Хуже было то, что от станции-склада мощные прожектора били в обе стороны, и где-то на подъездах сработали предупредительные сигналы по движению подъездного состава. Я понял это по красным фонарям, вспыхнувшим на входных семафорах и мигающим еще через полсотни метров электронным транспарантом: «Тихо ход… Пять километров зона 7… Тихо ход…»

– Что делать, Петенька? – испуганно воскликнула Тоня. – Может быть, отдадим гранаты и поедем дальше? – На станции впереди почувствовалась какая-то суета.

– Эх, была-не была, – вслух подумал я и стал подавать такси назад, метров на триста-четыреста.

Предупредительные огни по одному погасли, и мне осталось молиться на нерасторопность нынешних войск, в основном зомби, доходяг и наемников со знойного юга, занятых в рабочее время как правило нардами и потрошением воинского имущества. Издалека я стал разгонять трясущуюся железку до предела, еле удерживая рычаг и крича барышне «Держи гранаты» и указывая глазами на пришедшие в движение ящики.

Складскую станцию мы проскочили. Лишь один или два залпа из мушкетов салютовали нашему литерному. Я гнал вовсю, но прекрасно понимал, что очумевшая солдатня и вооруженные кальсонами сонные офицеры обязательно нас достанут. На каждой из мелькающих станций надо было сбрасывать ход и вчитываться в осыпавшиеся буквы на стенах.

Наконец-то, наконец «Площадь эволюции».

– Гоним дальше! – завопил я, услышав при малом ходе дальний рокот дрезины, бросившейся, пустой или с седоками, нам в догонку.

– Гоним! – в восторге выпалила Антонина и попыталась вскочить, чуть не сложив буйную аккуратную голову на паперть рельс после встречи с низко нависшим потолком. Во всяком случае, клок ее темно-серых, чудесных мягких пушистых букляшек точно остался опытному крысоведу. Нас нагоняли. Появилась родная «Партизанская».

– Петя, приехали! – завизжала особа.

– Вылезай, – скомандовал я.

– Что?!

– Выметайся, – заорал я.

– А ты?

– Я дальше, в Париж, – взвыл я неистово.

Девица, не веря своему горю, или счастью, выбралась из дрезины.

– Отползай, – крикнул я и погнал машину дальше, в темноту.

Метров через триста остановился, рокот преследователей вырос почти в вой. Я взял реверс и разогнал дрезину на полный ход, сполз к краю, приготовился и напружинил тело. Дрезина выметнулась на «Партизанскую». Очумевшая Антонида стояла у края изогнувшись, глядела выпученными глазами и, тихонько приветствуя, махала мне ладошкой. Я отпустил железного зверя и, оттолкнувшись, бросился кубарем на платформу. Пропахал метров восемь и остался лежать мумией путешественника. Железная дура умчалась в туннель.

– Ложись! – заорал я. – Ложись!

– Ну не здесь же?! – покраснела моя девушка и присела все же на бетон.

Через секунды грохнул небольшой взрыв, потом рвануло так, что дыбом встали волосы на груди, тесня рубашку. Только через четверть часа часть сознания вернулась ко мне. Тоня обильно поливала меня лечебными слезами.

– Проверь шею, – прошипел я, вспомнив Пращурова. Подруга аккуратно погладила и помяла шею и кадык.

– Ноги, – и подруга изучила мои ноги и пересчитала тонкими пальчиками все синяки и ссадины. У нее в рюкзачке оказался иод.

– Проверь позвоночник, – предложил я.

Следующая просьба ее озадачила и рассердила.

– Дурак, – обиделась сиделка. – Мошонку проверять не буду, – и надулась.

– Ну тогда пошли, поищем другую, – решил я и, опираясь на верную подругу, захромал к выходу по остаткам лестницы этой станции, к счастью, неглубокого залегания.

Наверху нас встретил чудесный ветер, сделанный из воздуха, в кронах деревьев гудело. Темные небеса чертило воронье. Роскошные нивы покрывало покрывало из тухлых, серых и высохших многолетних. В волшебном воздухе гудели осы, жрущие на лету редких деликатесных мух, и еще более редкие слепни, пытающиеся выпить мою спутницу и еще лошадь, мирно стоящую у амбразуры лаза на бывшую станцию.

За лошадью виднелась мелкая, почти игрушечная телега, а в ней ездок, мужичонка в зипунке неопределенного возраста. Мы нерешительно подошли к подводе.

– Извините, – сказала тоном второклассницы девушка моей мечты. – Извините, а почему у вас на лошади висит табличка «Таксо»?

– Оно и есть таксо, – чуть обиделся седок. – Они и извозчик, как изволите. А чего непонятное?

– Ну, – стушевался я. – Работы-то много тут?

– Ты на чужую работу не зарься. Ни шиша, – отрезал старикан. – Жрет конина пропасть, и клевер и окрошку. На корма извелся. А седоков – второй год как не попалось.

– Чего ж стоите? – спросил я.

– Вас не просим. Все ж… работа, – ссутулился ямщик.

– Картошку бы сажали, турнепс, капусту, – вспомнил я еще сельские клички природных плодов.

– Щас! – огрызнулся седок. – А у нас, чай, Марья вон картоху содит, и чего. Одна ботва. И клюкву ходит, и чего. Одне грибы поганищи. И чего?

– А вы откуда, дедушка? – спросила Тоня вежливо.

– А вам чего? Мы с Болтуфьино вон. Вон туды. С полчасу тряски. Стоим работаем. Садись подвезу.

– Много ли в селе жильцов-то, дедушка?

– Много, с нас хватится. Я да Марья моя. В разводе мы, три года как ни словцом не молвим. Толстая подлюка.

– Как же, дедушка, вдвоем в деревне не беседовать? – удивилась Тоня.

– А чего с ей беседовать? Они ни зги не кумечет, ни за политику, ни про чего. Так иногда, раз в нуделю на печке стренимся, потремся, да и спать. А чтоб беседы травить, на то я здеся, на работе. Толстая подлюка, картоху еще содит!

– А хорошее ли у тебя таксо, дедушка? – спросил я.

– Куды ж лучше по тутошним местам. Вам докудова, садись, эх прокачу. Ничего не возьму, курева, али спирту дашь, деньгу тож берем… баллу.

«Забыл спирт в келье!» – с тихим бешенством подумал я о себе.

– Нам, дедушка, до тридцать седьмого кордона.

– К железке, чтоль? Во-о-на, там, – кинул старик кривой палец к виднеющейся вдали, устроенной в стиле римского классицизма развалине. – Туды запрещено. Туды дороги нету, только ежли на таксо…

Мы пошептались с подругой. Старик обиженно насторожился:

– Нету у нас ничевось. Баллов ваших. Нам без надобностей. Мы с травы живем, сяло. Коли чего есть, давай.

Я порылся в рюкзаке, дед зорько наблюдал за мной:

– Тряси, тряси, там чего у тебя гожее. Фонарь могу, веревку тож. Книга чего это, с картинками?

– С буквами. На иностранных языках.

– Тады не беру. Глаза чтой-то плохо с буквами.

– Фонарь не отдам, – покачал я головой.

Тоня открыла свой рюкзачок, порылась и протянула мне большое красивое золотое кольцо с огромным бриллиантом. Она наклонилась к моему уху и сказала тихо:

– Семейное, мама дала, – и густо покраснела.

– Вы че, ездоки, шепчесся, – забеспокоился селянин. – Ежели чо задумали, у меня в штанах топор.

– Дедушка, – сказал я мирно. – Продай лошадь с телегой, нам нужно.

Старик покряхтел, поерзал, сполз с телеги и перекрестился:

– А чего дашь?

– Вот, – показал я ему кольцо. – Золото и бриллиант чистой воды.

Старик перекрестился опять:

– Вещь видная. Но цана ей копейка. Эх, – крякнул, – отдам усе! Могу дать! А кобыла-то вон, – огрел он ладонью бок зверя. – Хороша, скочет. А телега вон, колесы. Не гляди, что шатучие, сноса нет. Не-а, – отказал он. – Нам эти бирюльки чего. Марья, толстая разнарядится, будет тута у мене форс давить, ага.

– Ну и катись, – сказал я. – Так дойдем.

– Постой, постой, кормилец! – закричал старик. – Отдам! Отдам, душу твою сожри домовой! Ни тебе, ни мене. Докидывай фонарь, веревку, галеты, сумку докидай, и по рукам. Эх была-не была. Кофту вон с бабы дай, пушистую.

– Кофту могу вместо рюкзака, розовая шерсть лучшей новозеландской ламы. Перуанской, – сообщила Антонина, с опаской подходя к пахучему деду.

– Хламы? – осторожно заинтересовался старик. Пощупал материю и сказал: – Сымай. Марье к яблочному поднесу. Пущай ходит, толстая подлюка. Знает, каво любит. А говорить с ей все одно не буду. Чо с ей говорить? Фонарь давай с вервием.

Тоня отошла, стянула из-под курточки кофту и запахнулась потуже.

– Нет, это уж жирно будет, – возмутился я. – Фонарь от навоза работает, вечный. Кассета с покойником тебе не нужна?

– Бирюльку твою не взял, нас за его еще за жопу посодют, а фонарь давай. Ночью выйдет Мария до ветру, я ей прожехтер буду. Она с хохоту обмочится.

На том и сговорились, пришлось отдать фонарь. Мы сели в теплое сено телеги, чуть тронули, а старикан побежал немного за нами, все причитая:

– Нам чего теперя таксо… Конь-то больно хорош. Огонь. Не дымный. Бока чисть, хозяин. Кобыла со звоном, ух…

И еще долго махал нам издали кепкой и тер глаза.

К тридцать седьмому кордону мы прибыли затемно. Я привязал лошадь, как мог, мне помогала моя девушка, которая в детстве, оказывается, год занималась выездкой под чуткой упряжью мамаши. И мы вступили в темную, молчащую, напоминающую выбитыми стеклами слепца, громаду здания кордона.