Призрак Небесного Иерусалима

Андрей закурил, присев на лавочку около подъезда. Вот и еще один кусочек головоломки встал на место – жаль, головоломка не его, а хабаровского следователя. Ельник приходил сам – не хотел светить своих военных приятелей? Хотел лично удостовериться в масштабе неприятности? Нет, решил Андрей, глядя, как колышется на ветру зеленая стена отцветшей уже в этом году, высаженной вокруг дворовой помойки, сирени. Он пришел, чтобы убить, если та откажется от денег. Но явился брат. Ельник отложил исполнение задуманного. А потом и его – исполнили. Алма избежала смерти благодаря любителю мистических ребусов. Андрей выкинул окурок в урну.

Пора, пора было домой, к Раневской.

Покровский собор Иннокентий

Маша и Иннокентий стояли перед дверью и оба чувствовали себя несколько неуютно: Маша – оттого, что использовала знакомых Иннокентия из его тайного «коллекционного» мира, чтобы поговорить с ними о деле весьма низменном и неприятном – воровстве. Иннокентий – потому что не знал, как отразится их нынешний визит на последующих возможных отношениях с хозяином квартиры.

Дверь наконец отворилась: на пороге стоял тощий старик, одетый в линялую майку и заглаженные до блеска брючата. Когда старик открыл рот, чтобы поприветствовать вновь прибывших, стало заметно, что челюсти его сделаны явно в районной поликлинике.

– Кокушкин Петр Аркадьевич, – представился коллекционер, а изо рта пахнуло дешевой колбасой.

Маша с трудом удержалась от удивленного взгляда в сторону Иннокентия, а тот будто лишился своего хваленого тонкого обоняния – сердечно пожал перевитую темными венами, изуродованную артритом руку и представил Машу. Кокушкин прошамкал что-то приветственное и пропустил их вовнутрь. Стало совсем темно, и было слышно только, как старик закрывает дверь на по крайней мере десяток запоров. Потом она почувствовала легкий толчок в спину и почти на ощупь двинулась длинным коридором.

В квартире пахло старческой немощью: валерьянкой, пылью, нафталином. Наконец Кокушкин зажег свет – одинокую лампочку, свисающую посреди коридора, и Маша ахнула: все стены были увешаны картинами, да так густо, что было не различить цвета обоев: литографии, акварели, карандашные и гуашевые театральные эскизы. За подписями Добужинского, Сомова, Бакста. Маша застыла напротив наброска к «Русским балетам», когда вновь получила несильный, но ощутимый толчок в спину. Она обернулась:

– Это же к «Послеполуденному отдыху фавна» Нижинского, правда?

– Правда, правда, – ворчливо подтвердил Кокушкин, а идущий за ним Иннокентий Маше подмигнул: мол, хорошо, не опозорилась, продемонстрировала намеки образования.

Комната, в которую они прошли, была полуслепой: окно выходило на глухую стену и было забрано решеткой. Никаких попыток «наладить уют» в виде занавесок или цветов на подоконнике тут не наблюдалось. В углу стоял книжный шкаф, забитый искусствоведческой литературой, два стула и кресло со столом эпохи семидесятых. Интерьер провинциальной гостиницы в далеком, «командировочном», еще доперестроечном году. Но стены! Стены были покрыты, как и в коридоре, картинами. Маша завороженно прошлась вдоль. Тут были и фотомонтажи Родченко, и вполне классические натюрморты Фалька, Альтмана и Дейнеки, и оригиналы книжных иллюстраций Лебедева и Лисицкого. Даже Маша, не сильно сведущая в русском авангарде и псевдореализме, понимала, что здесь развешаны сокровища. Иннокентий, явно забавляясь, смотрел на нее из угла комнаты. Старик же прошел на кухню, где уже заливался-свистел чайник.

И тотчас вернулся, шаркая войлочными тапками, разлил чай в чашки с выщербленными краями. Маша глотнула почти прозрачного чая, чтобы констатировать, что заварка, как говорил ее отец, «старинного разлива» и попахивает соломой. Иннокентий – и где он только ее прятал? – жестом факира вынул коробку конфет.

– Пьяная вишня? – довольно улыбнулся Петр Аркадьевич и торопливо разорвал блестящую обертку на коробке. Иннокентий улыбнулся:

– Ваши любимые.