Призрак Небесного Иерусалима

Маша хотела спросить, имеет ли он в виду под «упущением» смерть популярного певца Лаврентия в жидкой грязи, образовавшейся при прорыве трубы в Лубянском проезде, но промолчала. А на экране Лаврентий выступал уже в черной, вышитой стразами рубашке, эротично распахнутой на безволосой груди.

«…Я тебе звонил целый день И весь день ходил, словно тень», – выводил Лаврентий неуверенным тенорком, и Маша обиделась за сравнение с Магомаевым. Правда, публика – преимущественно женская, в первых рядах – вела себя действительно весьма активно: что-то выкрикивала, подпевала и подтанцовывала, а однажды камера запечатлела девицу всю в слезах и в подтеках черной туши.

– Я мог бы из него слепить Диму Маликова, смотрите, какая улыбка! – Конинов почти влюбленно смотрел на съемку своего протеже.

Улыбка у Лаврентия и правда была очень хороша: ровные белые зубы, ямочки на щеках, озорно блестели чуть подведенные глаза. Маша поймала себя на том, что певец ей неприятен просто на каком-то физическом уровне.

– Нет ли у вас каких-нибудь интервью с Лаврентием? – спросила она, и Конинов оживился:

– Конечно, есть, девушка! Конечно! Я попрошу проводить вас в наш кинозал, и вы там все сможете отсмотреть.

Он был явно рад с ней распрощаться. Пожав чуть влажную, мягкую руку импресарио, Маша последовала за длинноногой секретаршей в тот самый кинозал и отказалась от любезно предложенного кофе.

Маша смотрела на экран, где сменялись клипы, краткие вопросы, задаваемые на выходе после концерта:

– Как вы оцениваете нашу нижегородскую публику?

– О, я считаю, что это самые благодарные зрительницы России…

Вопросы, задаваемые в гримерке перед выходом на сцену:

– Чем ваша новая программа отличается от предыдущей?

– Только лучшие песни – новые и старые!

Вопросы в студии на День святого Валентина:

– Скажите, Лаврентий, вы влюблены?

– Нет, я еще жду свою единственную.

Маша уже начала терять надежду. Она затеяла весь просмотр, надеясь, что в интервью, хотя бы из вечной страсти к самообнажению у людей публичных, Лаврентий выдаст о себе какую-нибудь информацию. Уцепившись за которую она, Маша, как охотничий пес, вытянет из глубокой лисьей норы причину, по которой неизвестный убийца выбрал именно поп-певца, чтобы столь нетрадиционным образом покончить с ним в месте, где в Иерусалиме находится Масличная Гора.

Но все было всуе: идиотские банальные вопросы получали пошлые же в своей банальности ответы: это походило на игру в пинг-понг, где мячик взаимной ограниченности перескакивал от журналистов к звезде и обратно. Она сидела в темном зале часа полтора и хотела было выйти на свежий воздух: так ее уже мутило от Лаврентия с его золотыми и серебряными пиджаками, когда вдруг в одном из прямых эфиров Лаврентию задали вопрос про родителей. Откинувшись в кресле, певец вальяжно говорил о своих корнях. Корни были, ясное дело, дворянскими (да и кто бы, вглядевшись в столь аристократический облик, в том усомнился?), родители его умерли, когда он еще был младенцем, оставив лишь серебряный портсигар с монограммой, с которым он никогда не расстается (портсигар был извлечен из кармана и продемонстрирован всем присутствующим). Также была продемонстрирована акварель художника Поленова, где последний запечатлел семейную усадьбу под Москвой, которую большевики у семьи экспроприировали (последнее слово певец произнес в два захода). Чуть ироничный журналист задал еще парочку вопросов о благородных предках, о месте их погребения (оказалось, Новодевичье) и затем, явно удовлетворенный, предложил телезрителям и звезде посмотреть один сюжет. Нет, даже не сюжет: так, сюжетец.

А сюжетец меж тем был прелюбопытный: демонстрировалась блочная пятиэтажка эпохи Никиты Сергеевича. Выглядела она привычно: негламурным местом жительства негламурных граждан. Перед домом цвели вишни, и по ним да еще по особому, синему оттенку неба можно было догадаться, что стоит пятиэтажка где-то много южнее Москвы. На лавочке перед одним из подъездов сидели два старика. Они смущенно переглядывались между собой, пока камера медленно приближалась, выхватывая детали: выцветшее голубое крепдешиновое платье на ней, ноги с распухшими суставами, втиснутые в светло-коричневые босоножки эпохи восьмидесятых. Песочного цвета чесучовые брюки на старике, потрепанные сандалии, мешковатый пиджак… И белая, явно парадная рубашка, в воротнике которой тонула морщинистая кадыкастая шея. Камера немилосердно сужала дистанцию, пока не остались только лица: старики были похожи друг на друга, как брат с сестрой – одинаковые крупные носы, поджатые губы и мелкая сетка кровяных сосудов на добродушных физиономиях. Камера чуть сдвинулась в сторону, и в поле зрения попал московский журналист, выглядящий в своих модных узких джинсиках нелепо, как кузнечик.

– Капитолина Савельевна и Виктор Саввич, – вкрадчиво начал он, – всю жизнь проработали вместе на одних объектах малярами-штукатурами. Капитолина Савельевна, – спросил он старуху, – расскажите нам о вашем сыне.