Призрак Небесного Иерусалима

Наталья остановилась как вкопанная, в проеме, и взгляд ее вдруг ожил, сфокусировавшись на чем-то прямо перед ней. Маша просунула голову, чтобы понять, на что она так напряженно смотрит, и выругалась про себя: ее комната тоже оказалась неудачным выбором. Отец на черно-белой фотографии глядел на жену и дочь со стены напротив, а жена и дочь смотрели на него. И он казался им живее, чем они обе, вместе взятые. Так они простояли секунд десять, а потом мать повернула бледное лицо к дочери и тихо произнесла: «Это все твоя вина!» – и, схватившись за сердце, медленно, как в кино, сползла на пол.

– Мама, что?! Что?! Сердце?! – закричала Маша и бросилась на кухню за неизменным валокордином.

В ту же секунду в дверь зазвонили, и с рюмочкой для лекарства в одной руке и пузырьком в другой Маша побежала к входной двери, запнулась за коврик и почти в полете открыла дверь.

– Тетя Надя! – Она уже не пыталась казаться сдержанной, ее будто откинуло на двенадцать лет назад, и она опять стояла, маленькая, потерянная, рядом с телом своего отца. – Маме плохо… Сердце!

– Тихо, тихо, – сказала ей успокаивающе Надежда и, быстро скинув уличную обувь, прошла в коридор.

– Таша! – Она присела рядом с Натальей, быстрым жестом вынула из сумки и положила ей под язык какую-то таблетку, сжав длинными пальцами материнское запястье и слушая пульс. – Таша, надо быть сильной, надо держаться, Таша, – говорила она подруге тихим, будто баюкающим голосом, а Маша молча стояла у нее за спиной и старалась не расплакаться. – Сейчас я тебя уколю и отвезу к себе в клинику – я на машине. Полежишь с пару дней, отойдешь, Маша сейчас соберет все необходимое.

Она кинула взгляд на Машу, и та развернулась, зашла в ванную, быстро собрала чуть дрожащими пальцами материну косметичку, взяла, повернувшись, халат, висящий на двери. Что еще? Смена белья? Проходя по коридору в сторону маминой комнаты, она видела, как Надя отточенным профессиональным движением вводит лекарство матери в вену, приговаривая что-то вроде: «Отлично, всегда завидовала твоим венам, никаких проблем с попаданием!» А Наталья смотрела куда-то вверх, в потолок. Маша быстро зашла в комнату, выдвинула ящик в шкафу, схватила верхнюю пару белья, втянула запах материнских духов, почувствовав, как смыкается горло, – только бы не разрыдаться! И отметила краем глаза пустую серебряную рамку для фотографий. Но не остановилась, не оглянулась, пришла обратно в коридор: мать уже стояла, одетая, перед входной дверью. Надежда взяла у нее пакет с вещами, потрепала по щеке:

– Я заберу твою маму на несколько дней. Ты справишься?

Маша кивнула.

– Отлично. Можешь приехать проведать ее завтра с утра. Я тебе позвоню и дам номер палаты.

Маша еще раз кивнула. Она не отрывала глаз от бледного, будто застывшего, материнского лица. Надежда уже распахнула входную дверь, взяла мать под руку и зашла в лифт. Маша махнула им на прощание рукой, дверь лифта с лязгом захлопнулась, и она медленно отступила в квартиру, заперла на четыре полных оборота замок и повернулась от двери к зеркалу в прихожей.

Она стояла в взвеси из искусственного и естественного света как призрак, не принадлежащий ни одному из миров. Только сейчас она внезапно осознала, что сказала ей мать перед тем, как опуститься на светлый паркет в коридоре: она виновата. Почему-то Маша совсем не удивилась: мама была права, как всегда.

Всё, что случилось у них в семье, было ее виной. Ее, и никого другого…

Андрей

Андрей впервые пришел в Центр психологической консультации и, несмотря на отвратное настроение, не смог не улыбнуться: вокруг царил такой мир психологического комфорта, что просто, как говорила его бабка в детстве, «Божики мои!». Играла тихая музыка, завораживающе-медленно, весьма успокаивающе для нервов плавали рыбки в аквариуме, на полу лежали мягкие ковры, заглушавшие и без того несуетливые передвижения медперсонала. В высокие окна било солнце, и Андрей зажмурился, на секунду пожелав быть на месте любого из сидящих здесь по своим, психологическим проблемам, товарищей.

Его же нынешняя психологическая дилемма заключалась, как в классическом романе, между долгом и чувством: долг повелевал немедленно нестись к Маше и выспросить до донышка у нее и у Натальи все про ныне покойного супруга и отчима. Чувство же взвизгивало наподобие Раневской: дай им отдышаться, дай прийти в себя… И за кулисами таких благородных побуждений поскуливало еще тише: она возненавидит тебя, и ее мать возненавидит, и даже если это поможет тебе найти убийцу, Машу ты потеряешь, мой бедный провинциальный Йорик, и навсегда.