Призрак оперы

Мы потеряли опору, и вода закружила нас в мощном водовороте. Нас бросало к темным зеркалам, но они, казалось, отталкивали нас, и наши глотки вопили над вспенившейся стихией.

Должны ли мы умереть здесь, затопленные в камере пыток? Я никогда не видел, чтобы такое случалось раньше с кем-нибудь из жертв. Эрик никогда не показывал мне подобную смерть через то маленькое окно во время «розовых часов» Мазендерана.

– Эрик! Эрик! Я спас вам жизнь! Помните? Вы были обречены? Вы должны были умереть! Я открыл для вас ворота жизни! Эрик!

Мы кружились н воде, как обломки корабля после крушения.

Внезапно мои руки ухватились за ствол железного дерева. Я позвал Рауля, и вскоре мы оба уже держались за ветку железного дерева.

Вода все еще поднималась…

– Попытайтесь вспомнить! Каково пространство между веткой железного дерева и куполообразным потолком камеры пыток? Попытайтесь вспомнить! В конце концов, может быть, вода остановится. Она должна найти свой собственный уровень. Да, я думаю, она останавливается… Нет! Нет! Это ужасно! Мы должны плыть! Плывите!

Мы поплыли, задыхаясь, борясь с темной водой, нам было трудно дышать этим черным воздухом над черной водой. Воздух уходил из комнаты. Мы слышали, как он утекает через какую-то вентиляционную систему. Мы продолжали кружиться до тех пор, пока не нашли воздушную отдушину и не прижались к ней ртами. Но силы покидали меня. Я хватался за стены, стеклянные стены, и мои отчаявшиеся пальцы скользили по ним. Мы начинали тонуть. Последнее усилие! Последний крик:

– Эрик! Кристина!

Булькающий звук в ушах, под поверхностью темной воды, бульканье в ушах. И перед тем как потерять сознание, мне показалось, что я услышал сквозь это кошмарное «Бочки! Бочки! Есть бочки для продажи?»

Глава 27. Конец любовной истории призрака

Мы подошли к концу письменного отчета, который передал мне перс.

Несмотря на ужас положения, в котором смерть казалась неизбежной, Рауль и его спутник были спасены благодаря великой преданности Кристины Доз. Оставшуюся часть истории рассказал мне сам перс.

Когда я встретился с ним, он жил в небольшой квартире на улице Риволи, напротив Тюильри. Он был очень болен, и потребовалось все мое рвение репортера-историка на службе истины, чтобы уговорить его согласиться разгрузить свою память. Его верный старый слуга Дариус был еще с ним, и он провел меня к хозяину. Перс принял меня возле окна, выходящего в сад Тюильри. Он сидел в большом кресле и, когда пытался держаться бодро, было видно, что когда-то это был красивый, хорошо сложенный мужчина. На меня смотрели все еще прекрасные глаза, но бледное лицо выглядело очень усталым. Голова перса, обычно покрытая каракулевой шапкой, была обрита. На нем был простой свободный пиджак, и он невольно развлекал себя тем, что вертел большими пальцами рук внутри рукавов. Но ум его оставался вполне ясным.

Перс не мог вспоминать ужасы прошлого без понятного волнения, и мне пришлось выжимать из него конец этой странной истории буквально по кускам. Иногда я должен был долго умолять его, прежде чем он отвечал на мои вопросы, а иногда, поощряемый своими воспоминаниями, он с удивительной живостью рисовал отвратительный образ Эрика и страшные часы, которые он и Рауль де Шаньи провели в доме у озера. Я все еще вижу, как он дрожит мелкой дрожью, описывая свое пробуждение в спальне Луи-Филиппа после потери сознания в воде.

И вот конец этой ужасной истории в том виде, каком перс рассказал ее мне, чтобы завершить написанный им отчет.

Когда перс открыл глаза, он увидел, что лежит в постели. Рауль лежал на диване рядом с зеркальным гардеробом. Ангел и демон наблюдали за ними.

После миражей и иллюзий камеры пыток обстановка этой тихой маленькой комнаты казалась специально изобретенной для того, чтобы сбить с толку любого человека, отважившегося на вторжение во владения Эрика. Изогнутая кровать, кресла из красного дерева, туалетный столик с медной фурнитурой, маленькие вышитые салфетки на спинках кресел, часы, безобидно выглядящие ящички на каждом конце камина, полки с выставленными на них морскими раковинами, красные подушечки для булавок, перламутровые лодочки и огромное страусиное яйцо, затемненная лампа на подставке, мягко освещавшая всю сцену, – эта меблировка, с ее трогательным уродством, такая обычная и необычная, в глубине подвалов Оперы приводила в замешательство ум больше, чем все фантастические события, которые только что имели место.

И в этом опрятном, уютном, старомодном окружении фигура человека в маске казалась еще более страшной. Он склонился к уху перса и сказал мягко:

– Вы чувствуете себя лучше, дарога? Вы смотрите на мою мебель? Это все, что осталось от моей несчастной матери.